Геннадий Черкашин - Батумская кофейня

Мы сделали все, как обещали, и дедушка в знак благодарности выпил еще один рог.

Васо повел плечами,

— Слушай, мцерали, что мы сидим и пьем, а?! Давай вставай, пойдем танцевать.

— Пойдем, — согласился я.

Зураб тоже пошел с нами. Я никогда не ожидал, что я так хорошо танцую грузинские танцы: я так же, как Васо и Зураб, разводил руками, вскрикивал и бешено вращал глазами.

— Теперь будем петь! — сказал Васо, когда мы вернулись на место. Он запел застольную песню, и все ее подхватили. Люди знают, как поют свои песни грузины. Дай бог, чтобы все так пели! Сколько бы ни сидело мужчин за столом, каждый из них войдет в песню в нужный момент и запоет именно тем голосом, какой здесь нужен, а поэтому грузинские народные песни полифоничны, как органная музыка.

Когда Васо, просолировав несколько песен, сделал передышку, к нам подошел помощник тамады и сказал:

— Дедушке Вахтангу очень понравилось, как вы поете и танцуете. Он хочет выпить за ваше здоровье два стакана подряд и просит присоединиться.

— По-моему, нам пора ехать домой, — сказал я, заметив, что жених и невеста предательски множатся, и подумал, что если дело и дальше так пойдет, то я смогу пересчитать, сколько сегодня женится пар.

— Да, дорогой, скажи дедушке, что мы возвращаемся в Батум и, к сожалению, больше не можем пользоваться его любезностью и вниманием, — решительным тоном произнес Зураб, мы поднялись и вышли из палатки.

На черном небе кутили звезды. Луна еще не показалась. Неподалеку прошла электричка.

Всю дорогу до Батума мы пели грузинские и русские народные песни. Зураб заводился, бросал руль, и его руки снаружи дверцы отбивали барабанную дробь. Похоже, мы могли попасть в преисподнюю, минуя Батуми, но, на наше счастье, этого не случилось.

На следующий день меня мутило. Я еле-еле дотащился до нашей кофейни. Был уже полдень. Варташ, увидев меня, заахала.

— Сейчас, генацвале, я тебя приведу в божеский вид. Иди садись, подожди минутку, я заварю тебе горького кофе — и все как рукой снимет.

— А как Васо? — спросил я.

— Он ушел на свою баржу. Что Васо, он привычный.

— Но он жаловался, что у него язва.

— Весь Батум знает, что у него язва, но знает ли об этом хоть один врач?! Кто видел эту язву у Васо?! Ты о нем не беспокойся, ты посиди спокойно в тени. Видишь, греческий сухогруз пришел, “Артемис”. Знаешь, что такое “Артемис”?

— Нет, — сказал я.

— Все равно что Артемида. Тоже бедняжка была такой же старой девой, как и я.

— Вы так хорошо знаете мифологию, — удивился я.

— Как не знать?! Жить в Батуме, иметь бабушку-гречанку и дедушку-армянина и не знать, откуда аргонавты увезли Медею вместе с золотым руном?! Преклоняюсь перед ней, какая была женщина!

— Жестокая она была, — сказал я. — Убила своих детей из ревности.

— Хо! А вы, мужчины, не жестокие? Как она, бедняжка, любила своего Язона! Все отдала Язону, родину ради него бросила, отца надула, двух сыновей ему родила! Что еще мужчине надо — жена-красавица, дети?! А он, стервец, надумал ее бросить и жениться на дочери коринфского царя. Ну что оставалось бедняжке делать: чужая страна, чужой народ? Нет, она молодец — отомстила ему: жену его убила, детей своих убила, ни тебе, ни мне — вот как! Сильная была женщина, из наших краев!.. Вот тебе кофе, пей, генацвале.

— Варташ, я вижу вы не очень жалуете нашего брата.

Варташ пренебрежительно махнула рукой.

— Слабый пол. За любой юбкой волочитесь.

— Вы рассуждаете как амазонка, — сказал я.

— О, если б я была амазонкой! Они даже воевали получше вас, мужчин, что, разве не так?

— Так, так, Варташ. Варташ — амазонка.

Варташ расхохоталась хриплым голосом.

— Ты мне нравишься, — сказала она. — Ты можешь понять женщину. Я тебе приготовлю еще одну чашку. — Ковыляя на кривых ногах и посмеиваясь, она вернулась к ящику с песком.

— Смотри, Варташ, сейнера возвращаются.

— О, сейчас сюда прибегут, голубчики. За барабулькой ходили, мне принесут, никогда не забывают свою старуху.

— А я пойду искупаюсь, — сказал я, поднимаясь после второй чашки кофе.

— Иди, иди, вечером приходи, — сказала Варташ. — Вечером у нас будут гости.

— Какие гости, Варташ?

— Греки придут с “Артемиса”. Пить кофе и болтать с нашими греками. Я люблю греков, но Язон у них был прохвостом.

Я не дошел до пляжа. Я застрял на причале морского вокзала, стал кому-то ловить рыбу, поглядывая на пришвартовавшуюся “Россию”. Уже второй раз это судно стояло у причала, а я все торчал здесь. “Меня ведь ждут дела в Одессе”, — вяло упрекнул я самого себя. Я представил себе удивленное лицо редактора: “Как же так?.. Ведь вы же собирались в Одессу, в Очаков… Совершенно мне непонятно…” Мне тоже было непонятно, какого черта я торчу здесь. “Завтра я уеду”, — решил я.

На следующий день не было парохода. Но я не уехал и через день, и через два. Мне опять расхотелось ехать. Я должен был себе признаться, что мне хорошо возле этих людей и что мне хочется продлить это удовольствие. Я вспомнил, что уже несколько лет я, не зная ни суббот, ни воскресений, вкалываю, как ломовая лошадь, и все понапрасну: нет ни ярких художественных повествований, ни глубоких характеров, ни высокого стиля, ничего нет, за что стоило бы цепляться, ничего… Какие-то приятные слова, которые я слышал от своих более опытных и известных коллег после моих редких публикаций, произносились лишь в силу привычки делать комплименты, а я верил этим словам, глупец. “Вот ты и взглянул правде в глаза”, — подумал я. Когда-нибудь эта правда должна была мне открыться, и вот открылась: мой талант слишком ничтожен, чтобы навязывать его людям.

После таких открытий трудно сохранить былой оптимизм. Целыми днями я теперь валялся на пляже, грелся на солнышке, плавал и жалел самого себя, свои бесцельно прожитые годы. По пляжу ходил высокий пузатый мужчина с орлиным носом и густыми рыжими волосами, он продавал горячую кукурузу. Он доставал ее из кошелки, от янтарных зерен шел пар. Я вгрызался в початок, стараясь сопротивляться тоске, которая все больше охватывала меня. Я боролся с тоской такими примитивными методами: ел, курил, разглядывал немцев — основной костяк сентябрьских пляжников, следил за судами, которые уходили в сторону Босфора. “Писательство — это разновидность шизофрении, — думал я, — им заболевают так же внезапно и сильно, как гриппом „гонконг”. В этом я видел оправдание своим поступкам. “Сумел заболеть, сумей и вылечиться”, — твердил я сам себе и жевал янтарные горячие кукурузные зерна.

Вечером я попросил Васо не называть меня больше “мцерали”.

— А что так? — спросил Васо.

— Это слово слишком ко многому обязывает, — сказал я. — Я это наконец-то понял.

Наш разговор не укрылся от Кости.