Геннадий Черкашин - Батумская кофейня

— Ты сегодня не в духе? — спросил он.

— Я сегодня не в духе, — сказал я и уставился на одиноко мерцающую звездочку в горах.

— Куда ты смотришь? — спросил Костя.

— Ночью люди возвещают о себе светом в окне. Вон он мерцает.

— Что случилось? — спросил Костя.

— Я решил бросить писать, — сказал я. — Ничего у меня не получается, ребята.

— Ой, мцерали, ты мудришь, — сказал Васо и неодобрительно покачал головой. — Лучше пойдем куда-нибудь выпьем и забудем этот разговор.

— Не надо, — остановил его жестом Костя. — Сегодня обойдемся без вина. Ты видишь, у него это серьезно.

— Вижу, — сказал Васо. — Я бросил бокс, потому что понял, что Джо Луиса из меня не выйдет. Ты помнишь, как я запил с горя и лез в любую уличную драку?

— Помню, — сказал Костя. — А помнишь, как я вернулся из плавания и нашел свою жену в гробу?

— Разве такое забудешь, Костя, — сказал Васо.

— У меня на руках остались двое детей, — сказал Костя. — Поэтому я перешел с парохода на водолазный катер “Кавказ”. А я всю жизнь мечтал ходить в дальние рейсы, а сходил только дважды на Кубу и один раз был в Бомбее. Мне нужно вырастить пацана и пацанку, как ты думаешь, это легко сделать без матери?

— Почему ты не женишься вторично?

— Я люблю только свою жену. Не хочу другой, не могу положить другую женщину в нашу постель.

— Прости, Костя, что я заставил тебя говорить об этом.

— Мы мужчины… И потом, тебе нужно об этом знать.

— Почему? — спросил я.

— Может, тебе это пригодится, когда ты будешь работать над рассказом или повестью. Писатель должен знать все о людях.

— Ребята, у меня ничего не получается, поймите вы! — повторил я.

— Не валяй дурака! — сказал Костя, повышая голос. — Иди за вином, Васо, мы устроим ему проводы.

— Разве он собирается уезжать? — удивился Васо.

— Он размяк в нашем климате, а у них в Ленинграде дожди, ветры.

— Костя, пусть он еще погостит недельку.

Костя покачал головой.

— Домой ему надо, Васо. Завтра иду на своем катере в Сухум, прихвачу и его. В Сухуме я сам усажу его в самолет, и послезавтра он будет у себя дома. Ему нужен холод, он здесь размяк.

Мы сели в такси и поехали к дяде Мише. Узнав, что я уезжаю, он нахмурился.

— Я привык к тебе, как к сыну. Куда же ты поедешь, разве тебе здесь плохо?

— Мы все к тебе привыкли, мцерали, — сказал Васо. — Нам будет тебя не хватать.

— Он должен ехать, — решительно возразил Костя.

— Я должен ехать, — повторил за ним я.

Мы в последний раз пили “Изабеллу”. Как всегда, произносились тосты. Уже под утро я покинул этот гостеприимный дом. От тумана улицы были сырыми. Глубокие канавы у тротуаров, выпуклая дорога говорили о силе местных дождей, время которых еще не наступило. На причале я распрощался с Васо.

— Может быть, займешься своей язвой? — спросил я.

— Хо! Моя язва! — Васо засмеялся. — У меня, мцерали, такой желудок, что я могу камни переваривать. Моя язва — это военная хитрость, все равно всего вина не выпьешь, надо и себя иногда поберечь. Ну, гагимарджос!

Нелепая фигура Васо еще долго виднелась на причале.

— А ты знаешь, что такое гагимарджос? — вдруг спросил Костя.

— Приветствие, — сказал я.

— Не совсем то, что ты думаешь, — сказал Костя. — На русский язык его надо переводить так: победы тебе! Он пожелал тебе победы.

— Да уж как-нибудь, — сказал я.

— Ну и слава богу, — сказал он.

В Ленинграде дни стояли такие ясные, воздух был так прозрачен, таким ослепительно-голубым было небо, и такой золотой листопад парил в парках, что мне тут же захотелось работать, и я за неделю написал два рассказа и начал повесть, которую вынашивал с весны.

1974