Аркадий Первенцев - Огненная земля

— Разнесут, — поддержал его Рыбалко, — порежут…

— Что же делать? Как поступить, товарищи? — Батраков подернул плечами. — Может быть командующий прикажет выслать катера, вывезем тяжелых, а тогда и на прорыв. А пока удержимся.

— Правильно! — воскликнул Степняк, ловивший слова замполита, шевеля пальцами, будто проверяя каждое из них наощупь.

Выступление замполита, казалось бы занявшего какую‑то половинчатую позицию, было продиктовано исключительно опытом и хорошим знанием собравшихся здесь офицеров морской пехоты. Слова Батракова, произнесенные тихо, вдумчиво, в противовес бурным высказываниям Степняка, разрядили атмосферу. Степняк теперь виновато поглядывал на Букреева, может быть досадуя на слишком резкий тон своего выступления. Рыбалко тоже был смущен. Теперь последнее слово принадлежало комбату.

Букреев поднялся. За ним, гремя оружием, поднялись все, сразу же заполнив тесный кубрик.

— Я поставлю в известность командира дивизии о принятом вами решении, а он снесется с командующим. Отправляйтесь по своим местам, товарищи.

Кубрик опустел. Степняк нарочито замешкался у входа.

— Товарищ капитан, можно обратиться?

— Говорите.

— Ваше мнение, товарищ капитан?

— Я его высказал.

— Но вы решили передать комдиву наше решение, а не ваше…

— Меня, знаете ли, товарищ Степняк, пятнадцать лет учили безусловному выполнению приказаний. В этом я видел отличие армии от завкома, месткома или провинциальной ячейки Осоавиахима.

— Вы меня извините, товарищ капитан, я не хотел вас обидеть… Я сказал то, что хотел, но может быть не так… не в удачной форме. Как тяжело покинуть своих друзей, покинуть из‑за того, что они были храбры, не щадили своей жизни. И вот… мне показалась странной постановка вопроса о раненых… Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли.

По выражению глаз, окруженных удивительными, какими‑то девичьими ресницами, по дрожи в голосе и внутреннему порыву, сдерживаемому только усилием воли, Букреев почувствовал искренность Степняка и понял его как бы вторично. Сейчас, оставшись наедине, говорили два человека, говорили просто и откровенно. Сейчас Букреев мог объяснить ему свое душевное состояние, поведать свои мысли, не стесняя себя своей ролью старшего начальника, не думая о том, что его высказывания, будучи неправильно истолкованы, могут повлиять на характер решения. Букрееву хотелось самому оправдаться как человеку, чтобы никто не мог обвинить его в жесткости, в пренебрежении к раненому солдату. У Букреева всегда находились свои горячие возражения против тех, кто думал только о живых и здоровых. Он ненавидел подобного рода ничем не оправданное жестокосердие и без обиняков объяснялся со Степняком, чувствуя, что тот в данный момент его поймет, правильно истолкует его мысли. Степняк ушел от Букреева взволнованный и примиренный.

Букреев позвонил командиру дивизии и несколько сбивчиво рассказал ему о результатах совещания.

Командир дивизии потребовал формулировки принятого решения и обещал срочно снестись с командующим. После разговора с Гладышевым Букреев как бы снова вернулся в определенный мир, подчиненный суровым уставам войны, и все вокруг снова приняло привычные формы. Продиктовав дежурному радиограмму на имя командующего и поручив передать радиограмму по телефону на КП дивизии, Букреев вышел вместе с ординарцем. Кулибаба закрыл за ними железную дверь НП.

Густая темнота, какая бывает только на юге при затянутом небе, поглотила все. Букреев спустился по ступенькам запасного хода.

Волны шумели у берега, и в воздухе носился мелкий рассыпчатый дождь прибоя.

Букреев разыскал Степанова на прибрежной окраине поселка, возле домов, куда были стянуты лодки и большие чаны — перерезы, где рыбаки обычно просаливали паровой улов. Майор и несколько красноармейцев на- ощупь — факела не зажечь — проверяли эти подручные переправочные средства. Сюда же подвесили паклю: два человека, сидя в чанах, стучали обушками, законопачивая щели.

— Хорошо, что пришел, Букреев, — сказал майор. — Представь себе, мои орлы уверяют, что на этих бочках можно переплыть пролив.

— По тихой погоде?

— По тихой погоде и на топоре переплывешь. Надо форсировать пролив при подручной погоде. Какие лодки, такая и погода. Я только что решил испробовать. Сел это я в бочку, взял весло, столкнули меня в воду, кипит, колотит. Выбросило меня через минуту вместе с перерезом на берег и еще в добавление ко всему чуть голову не проломило.

— Вот видишь…

— Ничего покамест не вижу. Меня выбросило потому, что проводил испытания, а не всерьез. А когда попал бы в безвыходное положение и стоял бы вопрос: либо жизнь, либо смерть, ушел бы через пролив и на бочке. Тогда и силы и уверенности и, самое главное, смекалки прибавляется. Вот только руки порезал. На обручах ржавчина отложилась! Кустами, кристаллами.

Надо ее чем‑нибудь снять, чтобы ребята не пострадали. Прикажи‑ка ты своему Манжуле, пусть своим морским умом моим сухопутчикам поможет, а мы вот тут, где меньше дует, покалякаем.

После ухода Манжулы они укрылись от ветра за стеной турлучносо домика. Здесь ветер был слабее и можно было говорить, не надсаживаясь от крика.

Степанову уже стало известно от комдива решение офицеров батальона. Он говорил Букрееву об офицерах батальона.

— Я их знаю, у них имеется все, что отличало и твоего Баштового. Эмоции! На одних эмоциях воевать нельзя. Иногда, к великому сожалению, приходится эти свои эмоции так прижать, что они запищат. Эмоции после войны, а сейчас — приказ. Нужно быть очень смелым и солдатски устойчивым, чтобы выполнять казалось бы невыполнимые приказы… Вот погляжу я на нас самих… Странно. Немцы уже на окраине. К ним улицей можно пройти, как к куме в гости, а два чудака, из коих один майор, а второй заслуженный капитан, готовят какие‑то бочки, чтобы раненых эвакуировать. Через пять лет, со стороны может быть приглядятся, скажут, не было такого. А? Придумают может быть более чудесные выходы из нашего положения. Ха–ха–ха… — майор хрипло рассмеялся и закашлялся.

Ракеты взлетели над буграми и сюда доходили сухие выстрелы ракетных пистолетов. Бугры обливались прозрачным, мертвым светом, а потом как будто таяли в чистом черном воздухе. Невдалеке слышался рокот моторов, треск слишком перегазованных глушителей. Вероятно поближе к передовой немцы подтягивали артиллерию или танки.

…И наверху, по буграм, и внизу, по берегу, в тяжелых простудных глинищах и зимних песках лежали красноармейцы, решившие драться до последнего. Они приготовились ко всему. В упорстве их чувствовалось прежде всего сознание своей великой мощи. Красноармейцев не видно сейчас и не слышно. Загадочна тишина траншей. Вот сильнее засвистел ветер. Заскрипело дерево, а у берега монотонно стучал обушок, с уверенной настойчивостью врываясь в раскатный шум моря.