Николай Кочин - Девки

И он решил, что вся людская вражда — выдуманный вздор и даже было бы, пожалуй, легче ему, если бы забыть всякое единоборство с Аннычем, отдать артели мельницу и все добро, а самому построить келью на опушке леса и добывать пропитание потом земледельческого труда или уйти побираться на божий храм, как некрасовский Влас. Тут уже и сам бы Анныч увидал — неверна его злая программа, установляющая как извечное зерно жизни междоусобную борьбу людей единого естества и божьего обличия. Неверно это, что на суету и смерти нет. Неверно! Правда и добро сильнее золота.

Он шептал сокровенные слова священной книги, трепеща и замирая от восторга: «Отвергни очи мои, жить не видеть суеты, и не знать злобы на брата моего. Отвергни помышление мое, которого я страшусь. Животвори меня любовию к братьям моим. Укажи мне, господи, путь уставов твоих, и я буду держаться их до конца. Приклони сердце мое к брату моему, а не к корысти...», — и пришло успокоение.

Уступить все артельщикам — это стало казаться теперь единственно верным решением, тем более, что Анныч как-никак родная кровь. И Канашева забрало раскаяние, что вот Анныч вмешательством своим даровал ему жизнь, а он, Егор, шел сюда с дурными мыслями. Умыслы же его были явно нечистые — ведь признался же он себе, что кривулина ему вовсе была не нужна.

— Глянь-ка на них — ведь целая бесья стая! — оживленно продолжал он. — Ведь их ни крестом, ни пестом не возьмешь, окаянных. Слопают за один присест. Одна опуга для них револьверт. Ну и бахнул уж ты! Здорово бахнул... А отчего в такую едешь пору, аль машина запоздала?

— Извозчики цену заломили, а я не дал, — прокуражился. Вот, еду на кооперативной...

Анныч отвечал скупо, ежился, кутался — видно, промерз, и только и делал, что погонял лошадь. А Канашеву хотелось говорить про многое и по душам. А то, что Анныч ехал из города с какими-то решениями, от которых, может, теперь будет зависеть жизнь Егора и благополучие его, — это как будто и совсем забылось.

— Вот ты, — сказал Канашев, — помнишь ли, на мельнице речи вел, за добром за Марьиным когда приходил, — помнишь ли вечер, когда ты мне сказал, что-де ваша политика мне, как слепому молоко, не распознать ее ни языком, ни глазом? И, мол, жизнь эта мне готовит неожиданную нахлобучку... Ты так и сказал — «нахлобучку». Вот ты артель строишь, я тоже стараюсь в артели. А ведь мы старики! Нам гроб да могила, нам бы дружнее жить, нам бы только мирить драчунов молодых, а нет — мы, как петухи, сами в схватке. Притча. Рассуди-ко.

Анныч, кутаясь, все стегал лошадь.

— Уж лучше нам, старикам, грызться, — вымолвил он нехотя, — чем всю ту же линию жизни по потомству передавать.

— А грызться-то зачем? — горячо подхватил Канашев. — Какая в том корысть?

— Иначе не отыщешь тропу мирной жизни. Новая-то жизнь, как бабьи роды, через муки достается...

— Значит, вражда — закон?

— Пока!

— Это тебе в волости сказали...

Мороз стал забираться под полушубок к Канашеву, особенно обдувало ветром и холодило коленки. Он повернул спину ветру и задумался. И стали тут на смену только что перечувствованному идти невеселые мысли, совсем другие. Подумалось, что Анныч, может, и не стал бы волков пугать, коли бы знал, что это враг его в опасности, — а значит, и в заслугу ставить это Аннычу ни к чему, и радоваться было ни к чему, и умиляться ни к чему. Умиление это, выходит, обыкновенная глупость.

Когда они подъехали к осиннику, которым дорога сходила в дол, муть поднялась у Егора с сердца, и опять стало тошно, как утром, как час тому назад. Дол принадлежал Мокрым Выселкам, и покос в нем сдавался из лета в лето с торгов. Егор пятнадцать лет подряд перехватывал у сельчан этот покос. Последние годы он привык расплачиваться водкой, — ее тут же на сходке распивали и благодарили Егора, а сено было первосортное. Теперь этот дол отвоевал Анныч для артели. Егор добывает сено, где придется, арендуя его у богатых лугами зверевских мужиков.

Мысли закрутились в злобном вихре. Канашев спохватился, — попытался уверить себя, что этот злобный вихрь — и есть то самое земное зло, которое давно бы следовало ему, старику, отринуть. Но чем старательнее он пытался его отринуть, тем крепче оно забирало его в плен.

Он шептал в суровом гневе:

«Призри меня, боже, и помилуй, ибо я одинок и угнетен. Скорби сердца моего умножились. Выведи меня из бед моих. Воззри на страдание мое и прости мне замыслы мои. Посмотри на врагов моих, как их много и какою лютою ненавистью они ненавидят меня...»

Теперь спутники ехали уже низиною. Только две стены уходящих в небо елей и сосен. Глушь смертная.

— С глазу на глаз мы с тобой, Яшка, — сказал Канашев, — не боярского мы с тобой роду — одной глины горшок... Спросить тебя хочу я, ответь начистоту: погибель мою в бумагах везешь аль освобождение?

— Чудак ты, Егор Лукич, — ответил Анныч. — Погибели тебе никакой не везу, но артельная достоверность вашего предприятия под большим сомнением у общественных организаций. Под большим.

— Сомневаются, выходит, крепко и всурьез?

— Сам знаешь, что шило в мешке не утаишь. Разве это первый случай в государстве?

— Дивно, что деется! Люди наденут чужие башмаки, да ими же того и потопчут... А переобмундировка-то эта яйца выеденного не стоит. Ладно, к примеру, ваше взяло: оденем нагих, обуем босых, накормим алчных, напоим жаждых, а они, насытившись до отвалу и вырядившись в добытое чужими руками, разве поумнеют от того, дельнее станут?.. Риск, конечно, благородное дело, только от этого риску кой-кому неповадно. Про ваши затеи я речь держу, Яшка. Всех к своей вере пригонять вы задумали. Ладно, ежели игра ваша удастся! А ежели все прахом, ежели и мне, и соседу, и миллиену людей вы только путь переграждали? Мешали нормальному росту страны? Коверкали жизнь народа? Тогда, выходит, кто вы?

Голос Канашева вдруг сорвался. Он ощутил в себе небывалую злобу и пристально поглядел Аннычу в затылок. Ноги по-прежнему зябли, стужа иззнобила его вконец. Он ощупал пояс, но не нашел топора, — топор сполз и потерялся на дне саней. Это его еще больше озлобило. Он нащупал пук веревки, взял ее из-под кушака и расправил. Анныч сидел, не шевелясь, по-прежнему погоняя лошадь. Чтобы успокоить себя и привести в порядок думы, которые начали заполнять голову, Канашев вполголоса стал говорить:

— Всякая премудрость от господа, и с ним есть вовек. Песка морского и капли дождевые кто изочтет? Высоту небес, и широту земли, и бездну, и премудрость кто исследует?

Но слова были деревянные, не приносили успокоения душе. И когда попался пригорок, и лошадь, упираясь и сползая, тяжело стала карабкаться по леденистой дороге, Егор спрыгнул с саней и пошел рядом с ними.

Налево — дикий бурелом, по другую сторону — гряды вековых сосен. Там за грядой — лесосека артельщиков. А здесь — место очень глухое, безлюдное, страшное.