Николай Кочин - Девки

— Вся душа у ног твоих лежит. Я за тебя голову отдам.

— Твоя голова мне не нужна, располагай собой. Ты молвы боишься?

— Как не бояться... Девке всегда покор, Миша, она и за парня ответчица, и весь срам на ней, хоть зачинщиком в этом деле всегда ваш брат. [Покор — здесь упрек; позор.]

— Ну, в таком случае — до свиданья...

Бобонин, сердито сопя, начал застегивать бекешу. Он отвернулся от Паруньки, как бы не намереваясь больше с нею разговаривать, — сердито поправлял каракулевый воротник. Тогда Парунька отделилась от стены и робко приблизилась к нему.

— Расставанье с тобой мне хуже смерти.

— То-то же!

Он, надо думать, ждал этого, протянул к ней руки. Она вошла в кольцо его рук, упала, на грудь ему и всхлипнула:

— Никого у меня нет, кроме тебя, на белом свете...

— Ладно хныкать, — прошептал он, — не родителя хоронишь...

Она охотно подалась к нему.

Заученной манерой, небрежно он стал целовать ее в губы. Потом обхватил и стал теснить в угол, где стоял сундук, покрытый дерюгой. Она в страхе зашептала:

— Не надо, Миша, не гоже... Холодно! Подруги узнают...

— Во вторник, помни... — прохрипел он. И толкнул ее к двери: — Иди первая...

В избе буянила гармонь, был гомон, пели песни, плясали. Но входящих заметили.

— Говорил я тебе, Михаил Иваныч, счастье тебе само в руку лезет. Клюет ли? — спросил в гаме Ванька Бобонина.

Бобонин закинул ногу за ногу, улыбнулся в пространство и небрежно бросил:

— Клюет!

У Фили-Жулика, первостатейного самогонщика, вечером в воскресенье угощал Бобонин деревенских парней.

Жена Фили, оборванная баба, постоянно беременная, в грязных бутылках из-под керосина и лекарств подавала самогон — первач.

Игнатий Пропадев, старый холостяк, знаменитый на селе горлан, красный и вялый, заплетающимся языком говорил:

— Аппараты разные бывают, Филипп Иваныч. Я в городе купил, будто самовар. На столе стоит — ни у кого не вызывает подозрений, а по вечерам по ведру нагоняю...

Он глотал пахучую жидкость, горько морщился и обнимал Бобонина.

— Миша, друг, пропустим еще по баночке!

Жене Фили подносили, как всем. Она брала стакан щепотью, долго церемонилась и, по-мужски покрякивая, выпивала до дна.

Ванька Канашев из лавки своей принес колбасы и кренделей. Колбаса пахла керосином. Но мгновенно была разодрана и съедена.

Ванька, нарядный, в желтой рубахе и при зеленом галстуке, говорил:

— Ты, Мишук, у меня, приехавши, девок отбил. То я все интерес имел.

— Деревенская девка — необразованная дура, — сказал Бобонин. — Интерес от нее иметь ничего не стоит.

— Не от каждой все-таки!

— При моем положении — от любой.

— Врешь, Мишка, не от любой.

— Пари!

— Ежели от Паруньки — не сможешь. Парунька всех отшивает.

— Одним мигом, — горячился Бобонин, — сегодня же! Ставишь четверть самогона? Идет?

Тяжелый перегар неочищенного спирта плавал в синих слоях махорочного дыма. Из-под пола хозяйка вынимала бочонок, наливала из него домашнюю сивуху в хлебную чашку и ставила на стол.

Игнашка пригоршней поддевал самогон и, обливая грудь рубахи, высасывал его, звонко чмокая, как недельный теленок.

— Можешь ты, Филя, тюрю потреблять самогонную? — спрашивал он и крошил в чашку мякиши хлеба, вынимал их, пропитанные самогоном, бросал в рот. — Ты этого не достиг.

На лавке рядом развалился конопатый парень. Другой в драповых калошах стоял на коленях возле и брызгал слюною ему в лицо:

— Машка, говорю, ты у меня в печонке сидишь... Для чего Саньку подпускаешь к себе?.. Не отнекивайся, говорю: факт, что в среду с ним крутила! Это как? Разве не обида?

Он теребил товарища за пиджак и невнятно требовал ответа.

— Дай по кумполу, чтобы знала, — сказал Ванька. — Уж я вот знаю, как бабу вышколить... У меня любая шелковой станет.

Потом пели. Начинали не враз и, наклонившись головами над чашкою с самогоном, сплевывая в нее, елозя руками по грязному столу, тянули:

Забрали закуску и бутылки с самогоном, направились к «потребилкам».

И вот, улицей, проиграл Игнатий «страдание», и гармонь завопила о родимом, создавая суматоху на селе и скликая девок.

Бобонин отстал, ушел домой переодеваться. Переодевался он три раза на день, шелковые оранжевые платки выглядывали у него из кармашка всегда свежие. К «потребилкам» он явился последним, чтобы меньше выпить, и, оставаясь трезвым среди пьяных, пьяного разыграть, и добиться своего. А гульба, когда он в дверях показался, была уже в разгаре.

— Что мы, разве японцы какие-нибудь? — говорил Игнатий, выталкивая в сени перепившихся парней и баламутных девок. — Что мы, разве голову на плечах держать не можем, питоки?

Игнатий везде побывал и много знает — любит образованность, как самогон, любит порядок.

— Для почину выпьем по чину, — сказал он Бобонину и пропустил его на переднюю скамейку.

— Недурственно, — ответил Бобонин хитро, в тон, и, взяв стакан в руку, незаметно для других выплеснул самогон под стол, посоветовав:

— Хозяйке-то поднесите.

Об этом он очень заботился. Держа стакан у рта Паруньки. говорил приветливо:

— Ну-ка, под другую ногу...

И опрокидывал пахучую жидкость ей в рот. Потом бросал деньги на стол и посылал за новой бутылью.

— Ой, батюшки, голова с кругу сошла, — спохватилась Парунька и, краснея, расцветая от внимания Бобонина, тыкала его в бок: — Миш, не сори деньги зря, ребята на даровщину падки...

— Деньги — тлен, — сказал Бобонин.

На печи лежали парни и девки, им подносили туда, у порога валялись пьяные. Зарвавшегося Игнатий брал за шиворот и выталкивал в сени, приговаривая:

— Пить можно, а дурить над девкой непристойно. Новое право.

Его поддерживали выкриками:

— Их, дуроплясов, Игнатий Иваныч, учить да учить надо. Неотесы!

На середину избы выступил Ванька-Слюнтяй, — держал в руке измятый огурец, из которого сочилось на подол соседке. Был он до ошалелости пьян, и голос его дребезжал, как разбитый колокол:

— Робя, дело такое пришло, что парням и выпить нельзя! Федька Лобан, ровно царь на селе, — все его боятся. Таких грамотеев уничтожать надо, бутылкой по башке — и крышка. Все лекции к черту пошлем. Какие просветители, какая антиллегенция беспортошная развелась ныне.

— Бить партейного не надо: ответить строго придется, — возразил Игнатий Иваныч. — И насчет лекций напрасно. Культура необходима.

— Бить таких лекционеров надо!

— А я говорю, Ванька, не ори. Миша, бери Ваньку. Так. Суй в глотку платок... Будешь? Как председатель, я тебя вправе урезонить, хошь и друг, — не безобразь...

Два раза медленно и аккуратно Игнатий Иваныч вложил Ваньке локтем по шее.