Николай Кочин - Девки

Зверевцы по зимам только «гуляли». Большая часть земель Орлова-Давыдова после крепостной неволи перешла к ним, и у них вдосталь было покосов, лесу, в амбарах всегда запасы хлеба. Немытовцы же вечно чем-нибудь пробавлялись — отхожничали, кустарничали, дубили овчину, плели лапти, — были по зимам заняты и зверевских парней называли «лощами». [Лощ — от слова лощёный.]

В праздники хмельные немытовцы задирали соперников, требуя от них угощения. Часто происходили драки, и вечером в темных улицах стояли крики до полуночи.

Санька в эти святочные дни не приходил на посиделки. Был полон рот хлопот. В избе-читальне он читал молодежи лекции на темы: «Есть ли бог?», или «Есть ли люди на других планетах?», или «Святки — языческий праздник как пережиток капитализма в сознании трудящихся масс». Один раз церковники дали ему бой. Он увидел на улице ряженую толпу, изображающую Анныча, Саньку, Семена, Шарипу и других артельщиков. Артельщики двигались в драной одежде, с нищенскими сумками. Анныч держался за хвост тощей кобылы, на лбу которой был плакат: «Куда кривая не вывезет». Бабы и мужики хохотали вволю на завалинках.

Санька в свою очередь сочинил пантомиму и разыграл ее в избе-читальне. Пантомима называлась «Христово стадо». Широкоплечий кулак с большой окладистой бородой, выпачканной мукою, шел впереди шествия, обнявшись с отцом Израилем. За ними шел человек со свечами, схожий наружностью с Вавилой. За Вавилу держалась баба с корзиной просфор, в хвосте шествия ковылял парень подхалим, в нем узнали Яшку Полушкина. Молодежь выла от удовольствия и кричала:

— Знаем ваших, чей хлеб ешь, того и песни поешь.

Марье казалось, что Санька сознательно избегал ее, и она очень страдала. Каждый день она ходила на посиделки.

Вечерка, глазом не успеешь моргнуть, подходила к концу. Если которая из девок пряла лен — складывала куделю с гребнем под лавку; если которая кружева вязала или там чулки из овечьей шерсти — свертывала их в клубки и валилась спать. А у Марьи спанье было несладкое. Она гасила в себе тоску, но разве от подруг что скроется? Тревога давила ее свинцовой кольчугой, хоть норовила она нарочитой говорливостью да оживлением незадачливость сердца спрятать.

Дуня, ложась рядом с нею, говорила каждый раз:

— Марюшка, гляжу я на тебя, и сердечушко болит, какая ты стала сердцем слабая. Парень приласкал дуреху случаем, может другую на уме держа, а ты влипла сразу. Понапрасну это, подруженька. Если бы мне при каждом таком разе горевать да кручиниться — сердце все бы иссохло. А я печаль оставляла на гумнах да в лесах, где встречи с ними, с окаянными, имела. Ох, загорелось в тебе сердце не на радость! Вертопрах он, твой Санька, хоть и грамотный.

— Полно, Дуня, разве я кручинюсь? — отвечала Марья.

А сама вскоре же умоляла подругу пойти на село «подглядеть малость».

«Подглядывание» в селе не выводилось. Девки собирались гурьбой или шли в одиночку и украдкой глазели через окна чужих изб и слушали чужие разговоры. Иногда они даже вступали в беседы с теми, кто был в избе: разговор велся поддельным голосом, чтобы не узнали.

Целыми вечерами Марья простаивала у окон квартир молодых девичьих артелей, чтобы увидеть Саньку. Нет, он не приходил. Она уходила домой в непередаваемой тоске.

Девичий быт издавна выработал для таких случаев форму письменного объяснения. Влюбленная откровенно и прямо признавалась в горячей любви к парню и умоляла его с нею «гулять». Ответ всегда следовал. Парень или отказывался от предложения ссылкой на то, что он уже обзавелся «симпатией», и тогда безнадежность убивала любовь девки. Или он признавался в ответном чувстве, и это было началом их откровенной связи. Так или иначе, но вносилась ясность в любовные дела. Марья наконец решилась прибегнуть к этому средству. Писались такие письма всей артелью сразу.

Девки решили на совете:

— Он из новых будет, образованный, ему надо послать письмо политическое и стишки под конец сочинить, чтобы было чувствительно и культурно.

Сочиненное письмо было такое:

«Гражданину СССР от любящей гражданки СССР. Александр Петровичу Лютову. Премногоуважаемый Саничка. Во первых строках моего письма шлю я Вам свой низкий поклон и воздушный поцелуй и желаю Вам, Саничка, всего хорошего, в делах успеха и счастливого благополучия. С первого дня нашей встречи среди моих занятий я слышу Ваш культурный разговор. И прибегаю я ко всяким развлечениям жизни, но забыться никак не могу, все неутешно по Вас тоскую. Я только и думаю про Вас день и ночь, а когда доведется встретиться с Вами, то робею и не умею слова вымолвить.

Я намекнула тогда Вам в сенцах, а Вы ничего на это не сказали. Ответьте, когда Вы пойдете навстречу моей любви. Если я получу от Вас отказ, то уж я не знаю для чего мне и жить на свете, уж лучше бы мать сыра земля поглотила меня несчастную. Большая сухота у меня насчет Груни. Прослышала я, будто она тебе кисет вышила и подарила. Конечно она меня побогаче, помоложе и девушка честная, и молвы худой про нее нету, а я — ославленная и ни баба, ни девка, но ведь, Саня, счастье-то не знаешь, где лежит, а выбрать добрую жену — дело уж больно сурьезное. Вы очень интеллигентны и прошу над моим письмом без всякой критики. Целую Вас тысячу раз, в первую щеку нету счету, еще бы поцеловала триста раз, да нету здесь Вас. Лети мое письмо взвивайся, никому в руки не давайся, а дайся тому, кто мил сердцу моему.

Маша».

Письмо но нраву пришлось Марье. В нем, как помышляла она, содержится все, чем Саньку можно завлечь. Она передала письмо с Дуней, но ответа на него не получила. Вскоре она узнала, Санька то письмо читал приятелям и отозвался о нем так:

— Письмо очень комичное, братцы. И изготовлено по любовному письмовнику.

Подобных слов Марья не ждала. Она чуяла в том силу соперницы и порешила ходить вечерами на ликпункт, — Санькину любовь к Груне своим глазом увидать.

Санька помогал учительнице обучать парней и девок. Чтобы намерения ее не угадали, Марья принялась за азбуку старательно. Санька держался строго, Марью не примечал, и с ликпункта она уходила расстроенная.

Только раз сказал он ей вскользь:

— Ты про прочие думушки думать брось, надо всерьез браться за учебу. Иначе ввек тебе письма не накарябать.

Сердце от таких слов точно огнем палило. Марья старалась не шутя и склады одолела скорее подруг. Подруги подсмеивались, видя, что уроков она не пропускает, все время зубрит, а с Груней никогда не обмолвится словом.

Один раз в темноте сеней кто-то из парней сказал:

— За Санькой девки тянутся к культуре. Гляди, Манька Бадьина и та в учение пошла.