Нина Буденная - Старые истории

Варвара все сочла за обиду, все запомнила и стала ждать своего часа.

Но тут грянула война. Варвара самое ценное — любимую швейную машинку — закопала под яблоней на своем деревенском подворье, землю притоптала, слезой оросила, цопнула своих невест непросватанных под мышку и рванула в столицу. А там — в поезд вместе с семьей непослушного брата, и айда на Волгу, в эвакуацию.

Постылая невестка, барыня, имея такую возможность, захватила с собой и кое-что из скудных пожитков своей любимой золовки Дарьи — сама-то Дарья уезжала чуть позже. Варвара с ненавистью посматривала на сестрину швейную машинку, зашитую в тряпку. Едет вот, а ее-то — в сырой земле! И все поглаживала упаковочную тряпку, поглаживала, растравляя себя и страдая по-настоящему — глубоко и сильно.

А на месте уже, когда появилась Дарья, сказала той строго и категорично:

— Я машинку твою везла сюда, так что теперь знай — она моя.

Дарья вязаться не стала, уступила. Но бойцовский дух Варвары играл и вскипал, а мысль о том, что кто-то там ходит под ее яблоней и метром земли жмет, давит на ее кровную, не давала утихнуть душевной боли.

И она заявилась к своей невестке, которая, как ни крути, была сейчас за главную.

— Тоня, хочу все-таки за машинкой своей съездить.

— Варя, да ты в своем уме? Места эти прифронтовые, кто же тебя пустит? Да и зачем, из-за чего? Подумаешь, машинка! Люди на фронте гибнут, а ей — машинка!

Фронт действительно очень быстро приближался к швейной машинке. И она нуждалась в немедленном и безотлагательном спасении.

Варвара снова и снова долбила несговорчивую невестку злыми просьбами о пропуске, об отправке на родину и та, наконец, сломалась. А точнее, плюнула, сказала: «Черт с тобой!» — и отправилась хлопотать.

Но тут швейную машинку оккупировали немцы. И к маме Анны Павловны, которая в те времена была просто Тоней, прибежал свежеобращенный лейтенант — Варварин сын, отпущенный перед отправкой на фронт попрощаться с родными.

Он не прощаться прибежал, он размахивал наганом и кричал, что сейчас пристрелит Тоню как бешеного пса за то, что она хотела сдать его любимую мать в немецкие лапы.

Воина утихомирили, но он поклялся доложить дядюшке о змеином облике его жены — предательницы и врага народа.

И доложил, депешу на фронт послал.

Дядя прочел. И замечание, вырвавшееся у него, сильно озадачило при сем присутствовавших.

— А моя бабка, — сказал он, — говорила, что у нас порода у-умная.

Предпринимались и другие демарши. Уже после войны отец Анны Павловны тихо, уверенный, что дети погружены в школьные учебники, сунул матери какой-то листочек, тетрадный, неказистый на вид. Мать прочла и позеленела. Заволновалась, заметалась.

— Успокойся, — сказал отец. — Ты же видишь, что его отдали мне. Я бы тебе и показывать не стал, но счел, что для сведения тебе полезно узнать, поскольку к ответу я этих друзей призову.

На другой день мать поманила Анну Павловну, тихонько сунула ей загадочный листок, вздохнула и сказала:

— Прочти.

Анна Павловна прочла. И чтение это стало одним из сильнейших впечатлений детства. Вот ведь сколько лет прошло, тридцать уже, наверное, сколько всего забылось — и плохого, и, к сожалению, хорошего тоже. А это помнится. Говорят, дети осознают себя с трех лет, с этого же времени начинают откладываться воспоминания. Но Анна Павловна помнила эвакуацию, хотя, когда началась война, ей не было и двух.

— Для тебя, госпожа министерша, война прошла как апчхи, — разглагольствовала ее коллега Алла Аркадьевна. — Мы-то голодали, на лебеде сидели и пухли, а вы небось лопали за три щеки.

По логике вещей Анна Павловна не должна была голодать. Сама помнит, как давилась ненавистной манной кашей. Она помнит и коржики, которые как великое угощение выдавала им с братом бабушка — по одному раз в неделю. Почему же она их помнит? Вкусные были? Или редкие? И может ли еда так ворваться в детские мысли, чтобы застрять там?

Не голодали они, конечно, права Алла Аркадьевна, как всегда права.

И все-таки не от ума и исключительности появились у Анны Павловны эти полтора года лишних воспоминаний. Война ведь была. Всенародное потрясение.

А в листочке том, написанном безграмотно и коряво, говорилось, что вот-де они, нижеподписавшиеся, спешат сообщить, что жена их достойного брата, съездив вместе с ним в Европу в сорок пятом году, нацапала там ковров с полсотни, фарфору наилучшего и драгоценностей, а также привезла два мотоцикла: один марки «хорлей», другой «БМВ» и корову в запломбированном вагоне.

А также построила своему брату дачу.

Кроме того, что мама с отцом действительно уезжали на месяц в Берлин, побывали в Вене — отец хотел показать жене, да и сам посмотреть заграницу, — в писульке этой ни слова правды не было. А подписана она была теткой Варварой и дядькой Лукой, младшим из отцовских братьев.

Затея, конечно, принадлежала Варваре. Лука не был способен на творчество, и должность его в этой жизни определялась одним словом: Брат.

Он подвизался где-то в отцовском учреждении на двадцатых ролях, но зато вел дневник, в который помещал свои недолгие мысли и куценькие наблюдения. Потом, как всегда это бывает с людьми, которые отирались около чего-то большого в должности прими-подай, ему стало казаться, что это именно он руководил событиями, он вершил судьбами. И Лука, уже когда оба ушли на покой, даже стал спорить с отцом, уточнять и дополнять факты и события, о которых вспоминали, поправлять и корректировать их. И все ссылался на свой дневник. Но никогда его не показывал.

Его последняя жена — бездетная, ротик гузочкой — после смерти братьев тоже все время ссылалась на дневник, пытаясь руководить воспоминаниями. Но почитать его тоже не давала.

Невольно напрашивался вывод, что наш народный герой был размалеван там самыми черными красками и все и всяческие маски с него были сорваны.

Вот эта самая бездетная, ротик гузочкой была у Луки четвертой супругой. Первых трех, подарив им по паре детей, дядюшка оставил на самостоятельное проживание и закалку. Первую — прямо в деревне, отбыв в столицу, двух других уже в самой столице. Сердечная склонность привела его к этой самой — губки гузочкой.

Когда Лука настружил третью пару детей и вытолкнул их на свет божий в самостоятельный полет, отец Анны Павловны отлучил его от дома. Писульку простил, а брошенных детей — нет. И опекал их, сколько потребовалось.

Мадам номер четыре бесновалась: три четверти прелести ее брака оказались утраченными сразу. Мечта о еженедельных родственных чаепитиях с великим человеком засохла и отвалилась. Осталось ежедневное общение с Лукой. Но в общем-то уровень этой парочки был стрижен под одну гребенку, и, по мнению Анны Павловны, их тандем должен был отличаться слаженностью и завидным ритмом, потому что ноги, раскручивавшие педали, были одной длины, а шестерни природной конструкции — равного диаметра.