Нина Буденная - Старые истории

Анна Павловна, еще совсем маленькая, носившаяся вместе с братом по улице, в одних сатиновых трусах, с восторгом сознавая, что незнакомые принимают их за двух мальчишек, уже тогда своим все-таки женским существом поняла, что американцы прислали дрянь. Какие-то кургузые грубошерстные мужские костюмы противного темно-грязного цвета, терракотовые, еще не ношенными уродливо растянутые свитера, грубые ботинки.

Она не знала роскоши, жизнь семьи была простой и здоровой, но присутствовало в ней какое-то чувство, которое тогда ей подсказало, что все эти американские шмотки безобразны, что наготу они прикроют, но согреют ли? Потому что мама помяла в руках свитер и вздохнула:

— Бумажные.

— Дерьмо, — согласился отец и нахмурился: — Как нищим сунули.

Это сейчас он улыбался со стены, улыбался легко и весело. Но вот так, все время улыбаясь, жизнь не пройти…

И Анна Павловна вздохнула.

Мать села на диван и тоже легко вздохнула — два раза.

— Вот и не любила я ее, а все равно жалко. Все-таки последняя папина близкая.

— Пожила, — непримиримо сказала Анна Павловна. — Как чума какая по жизни прошлась.

— Не скажи, ее ведь тоже ой как потрепало. Судьба наказала.

— Наказала, да не ее, а детей.

— Так через них и мать.

— И будут нести наказание за грехи отцов своих до четвертого колена. Это, значит, правнуков и праправнуков Вариных жизнь огреет оглоблей по голове, они: «За что?» Им: «Это за Варварины грехи вам». Они: «А кто это такая? Знать не знаем». Несправедливо.

— Было в ней и хорошее.

— Уточни.

— Гадала отменно. Я как-то паспорт свой потеряла.

Сунула куда-то и найти не могу. Я туда-сюда — нету. Варя тут случилась. «Постой, — говорит, — сейчас карты пораскину — найдем». Расселась, карты набросала, разложила, откуда-то изнутри колоды повытягивала — смотрит. «Здесь, — говорит, — в этой части комнаты, не ищи, переходи вот сюда». Опять картами пошмыгала — «Левее переходи». Снова их поперекладывала, пальцем на нижний ящик комода показала: «Смотри здесь». Я туда забралась — лежит. А это уж совсем не его место, я бы в комоде сроду смотреть не стала. Вот видишь?

— Что видишь? В характеристику такого не запишешь: «Пользуется уважением в коллективе, дисциплинированна, зарекомендовала себя отличной гадалкой».

По коридору прошелестели шаги, и в дверях явилась мамина соседка, низенькая, жирненькая, крашеная под вороново крыло. С кроссвордом в руках.

— У вас дверь не закрыта, — вместо «здравствуйте» сказала она. — Где гадалка, что гадалка? Пусть мне погадают.

— Что за нужда такая? — спросила Анна Павловна. — Не может быть, чтобы у вас было что-то не в порядке.

Толстуха пожала плечами, дескать, что за глупости, ясное дело, что все не в порядке.

— Или король какой трефовый объявился? — занудничала Анна Павловна — она не любила крашеную брюнетку.

— Это тебе бы все мужей менять, — блинная мордочка толстухи засочилась ехидством.

— Можно подумать, что ваш Нахимов вас девкой взял, — нахамила Анна Павловна. Брюнетка и вправду была трижды замужем.

— Это мы о Пашиной сестре, о Варваре вспоминаем, — сказала мама.

— А-а, — пропела соседка, и Анне Павловне стало ясно, что она в курсе дела. — Так я пойду тогда, вам, наверное, дела обсудить надо?

— Вы не мешаете.

— Мама, мне с тобой один серьезный вопрос решить надо, — сказала Анна Павловна и выразительно посмотрела на брюнетку. Та поняла и встала:

— Я все-таки пойду. Беркут — это орел или сокол? — спросила напоследок, клюнув носом в свой кроссворд.

— Беркут — это кобчик, — отрезала мудрая Анна Павловна.

Мама пошла проводить, вернувшись, цыкнула на Анну Павловну:

— Как ты разговариваешь с человеком?

— А ну ее. В кои-то веки к тебе выбралась, а она тут сидеть будет.

— Ты о чем поговорить хотела? — забеспокоилась мама. — Что-нибудь неладно?

— Я выдумала, чтобы эту выпроводить. — Анна Павловна потрогала себя за длинноватый, но сильно облагороженный мамой нос.

— Нос не крути, — сказала мама.

Анна Павловна отдернула руку.

— Альфред хоронить мать приедет?

— Кто же это его из колонии отпустит?

— Так он же вроде расконвоированный?

— Что ты в этом понимаешь? Я тоже ничего. Сестра его туда телеграмму отбила, там видно будет.

— Эдит не вздумает мать в церкви отпевать?

— Вроде не собиралась. Потом, думаю, закажет по ней тризну, или как там у них? Эдит в последнее время совсем очумела, в церковь бегать стала, вырядилась как монашка. Сестра ее — та поумнее была.

Старшая дочь Варвары умерла рано, лет в тридцать, и погибла мучительно от нечастой болезни — волчанки.

— Я Эдитку все равно люблю, — сказала Анна Павловна. — Второй такой доброй бабы не знаю. А талантливая какая! Все погибло, ничего не раскрылось с этим теткиным воспитанием.

— Даже школу не закончила. Это в наше-то время!

— Так ведь на войну ихняя школа пришлась, в эвакуации училась.

— Другие-то выучились. Виктория только и знала, что с кавалерами по бульвару шастать. А Эдит целыми днями перед зеркалом сидела, брови выщипывала, а потом на пустом розовеньком месте новые рисовала. Тоненькие такие.

— Скоро и эта забота отпала, — засмеялась Анна Павловна. — Брови вообще расти перестали. Но Эдит дождалась своего часа: снова мода на безбровье вернулась.

— По-моему, мы с тобой сплетничаем.

— Немножко посплетничать для женщины даже полезно. Вроде разминки.

— Как она теперь будет, одна совсем?

— Я ее на работу устрою.

— Справится ли? — засомневалась мать. — Не работала никогда, да ей уж и пятьдесят. Кто возьмет?

— Я возьму. Мне лаборантка нужна. Эдитка хваткая и аккуратная, как немецкий аптекарь. Такую мне и подай.

— Ты что, родственность разводить!

— Где теперь этого нет? Да и тоже должность нашла: лаборантка. Это не синекура, а работенка в поте лица, к тому же и малооплачиваемая.

— Ты возьми ее, возьми, — жарко заговорила мать, — жалко мне ее не представляешь как. Дети родные от человека отказались, стервецы такие.

— Тоже заплатят, до четвертого колена! — мрачно сказала Анна Павловна.

Обе задумались, и мысли их были печальные-печальные.

Эдит рано вышла замуж — прежде старшей сестры, которой замужество не светило: волчанка обезобразила лицо. Добрая душа, покладистая, легко поддающаяся как напору, так и внушению, она целиком растворилась в муже — маленьком, живом, упрямом мужичке, который занимался техническими переводами.

Эдит быстро родила двоих ребятишек, также быстро выучила два языка — немецкий и французский — и сидела дома, одной рукой нянькая детей, готовя обеды, завтраки и ужины, другой делая за мужа его технические переводы.

А тот в это время пел тенором в хоровом кружке своего министерства.