Владимир Тендряков - Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем

— Валя, — заговорил я, — раз уж ничего нельзя сделать, раз уж так вышло… Надо отрубать. Каждое письмо и для тебя и для меня — страдание. Валя!.. — Я старался заглянуть в ее опущенное лицо. — Родная, милая, что нам еще делать, что делать? Решили так… Что ж… Как нелепо!..

В дверь раздался стук.

— О господи! — Валя мученически сморщилась.

Вошел Ващенков, уставился в пол, произнес:

— Прошу простить. На станции могут быть осложнения с вещами. Валя, я сейчас уеду… распоряжусь там… Через два часа за тобой подадут легковую…

— Нет! — резко перебила Валя. — Поеду с тобой. Через пять минут я спущусь вниз.

Ващенков, глядя под ноги, помялся, хотел, видно, что-то сказать, но не сказал, повернулся.

И едва дверь за ним прикрылась, Валя бросилась ко мне, схватила руками за плечи, совсем рядом заблестели ее глаза.

— Андрюша! Мне нужно знать, что ты помнишь обо мне, ты думаешь, хочу даже, чтоб ты любил! Хочу! Все может случиться! Сейчас ничего не могу, а потом… Вдруг да повернется, вдруг да он поймет?.. Я надеюсь! На невозможное надеюсь! Других надежд нет… Не отнимай этого!

В эту минуту я услышал за прикрытыми дверями на лестнице медленные и тяжелые шаги. Ващенков, должно быть, задержался в прихожей, слышал слова Вали.

Я обнял Валю, она до боли стиснула мне шею. Ее щека была мокрой и горячей.

Ветер ворвался в окно, прошелестел газетой на полу, во дворе вдруг взревел мотор, взревел и, словно испугавшись, заглох. И в комнате и во дворе наступила тишина. Валя разжала руки.

— Мне пора…

Она, избегая встретиться со мной. взглядом, стала приводить себя в порядок. Последний раз я наблюдал за ней. Родные, знакомые мне руки, ширококостные в запястье и узкие, хрупкие в кистях, наклон шеи, волосы, которые она поправляла сейчас, — все, все знакомо и дорого! Неужели в последний раз?..

Медленно, бок о бок, касаясь локтями, мы спускались ступенька за ступенькой по лестнице.

А во дворе в это время происходило что-то необыкновенное. Уже нагруженная, увязанная, укрытая брезентом машина снова разгружалась. Вокруг нее, сутулясь больше обычного, ходил Ващенков. Часть вещей была снята с кузова и лежала на траве.

Валя остановилась, ухватилась за мой локоть.

Ващенков, высокий, сгорбленный, с устало качающимися у колен тяжелыми руками, медленно подошел к нам. Глядя прямо в лицо Вале, негромко, чтоб только мы одни слышали, но твердо произнес:

— Валя, ты остаешься. Я так хочу.

Валя прижималась к моему локтю. Возле машины возились шоферы, кидали на нас пытливые взгляды, с улицы наблюдали любопытные.

— Тут я вещи снял… Там и мое… — Запавшими глазами он угрюмо и спокойно глядел на Валю.

— Что это? — слабо спросила она.

— Валя, я все знаю. У нас уже ничего быть не может. Будешь ждать разрыва. Иди домой. Иди… — Ващенков повернулся ко мне: — Андрей Васильевич, с вами я хотел бы поговорить наедине. Идемте!

Я отстранил от себя Валю.

— Вертухов! — крикнул Ващенков одному из шоферов. — Увязывай оставшиеся вещи — и на станцию. Приеду к поезду.

Ващенков медлительным, тяжелым шагом направился со двора. Я, глядя в сутуловатую, с выступающими лопатками спину, шел послушно за ним.

В нашей чайной, кроме общего зала с буфетной стойкой, двумя рядами столов, неизменными фикусами в деревянных кадушках, была еще маленькая комнатка с одним столом — на всякий случай, для особых гостей.

В эту комнату и привел меня Ващенков. Сразу же, поскрипывая протезом, появился сам Трофим Коптелов, бывший разведчик, вернувшийся с фронта без ноги и с набором орденов, теперь заведующий чайной.

— Петр Петрович…

— Организуй нам чего-нибудь, — попросил Ващенков, — только побыстрей.

Взгляд Трофима Коптелова стал проникновенно пытливым. Он неуверенно помялся, но уточнять просьбу не решился, молча повернулся и скрылся за дверью.

Ващенков сидел, облокотившись на стол, подперев голову руками, молчал. Я глядел на его большой, покрытый морщинами лоб, крупный мясистый нос, опущенные веки. Этот человек ничего не сделал мне плохого. Почему людям так скупо отпускается счастье? Почему непременно приходится переезжать чью-то судьбу?

Девушка-официантка принесла накрытый салфеткой поднос, и на столе появились стаканы, пол-литра водки, сыр, холодное мясо. Загадочное „чего-нибудь“ прозорливый Трофим Коптелов понял по-своему.

Девушка ушла, старательно прикрыв за собой дверь.

— Что ж… — Ващенков разлил по стаканам водку. — Прошу, ежели желаете. — По-прежнему не глядя на меня, спросил: — Понимаете, что вы сейчас сделали?

— Понимаю, — ответил я.

Снова молчание. Ващенков разглядывал налитые стаканы.

— Не трудно понять… Я не сентиментальный человек, немало видел, немало пережил, могу при нужде быть и жестоким. Уж я бы сумел оттолкнуть вас в сторону. Да, оттолкнуть, без всякой жалости! И что вас жалеть? Вы еще молоды, вы оправитесь. А скажем, и не оправитесь… Вы мне чужой. Но Валя… Я ее просил спасти меня, не отнимать последнее. Да, просил! Не часто прошу. Она не из тех, кто ради собственного благополучия без угрызения совести затопчет другого. Согласилась, не отказала. А я решил принять эту жертву. Не легко было принять. Какое я имею право спасать себя ее несчастьем! Ее!.. Того человека, которого больше всего люблю. Больше себя…

Он глядел на меня своими запавшими голубыми глазами, глазами больного ребенка, которому непонятно почему приходится выносить страдания.

— Вы… — вглядывался он в меня. — Неужели вы такой, какой ей нужен? Ой ли?! Может, она ошибается? Она мечтатель, в каком-то роде не от мира сего, от нашего практического, здравого, трезвого, большей частью не поэтического, а прозаического мира. Впрочем, любой мир в любые времена был прозаичен. Ей же нужен человек, который бы прозу жизни перекладывал на стихи. Тогда она станет и другом, и женой, и силой, толкающей вперед. Вы тот человек? Не верю! Ошибается. Может, опомнится, уйдет от вас. Хот» она и во мне ошиблась, а протянула же со мной почти пятнадцать лет. Если столько и с вами протянет, то ей будет под пятьдесят. Поздно тогда уходить… Что ж, живите… — Ващенков тяжело замолчал, разглядывал нетронутые стаканы с водкой и, когда молчание стало невыносимым, повторил: — Живите счастливо. Не подумайте, что красуюсь. Впрочем, что бы вы ни подумали, для меня не так уж важно.

Впавшие виски, тяжело нависший нос, глаза, старательно прячущие от меня взгляд, складка крепко сжатого рта, судорожно напряженная… Пытается и не может спрятать боль. Я не дерево, я живой человек, не могу не отвечать на боль болью. Складка рта, дрожащая от напряжения… Жалость, стыд, чувство вины, нет сил — жжет, хоть кричи!..

Стоят непочатые стаканы с водкой. Протянуть бы руку, опрокинуть залпом, оглушить мозг, остудить кровь. Но Ващенков не притрагивается к своему стакану.