Владимир Тендряков - Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем

Но только секунду держалось это обманчивое впечатление. Легким движением она сбросила платок на плечи, свободный, уверенный поворот головы, спокойный взгляд серых в синеву глаз — нет места простодушию, передо мной человек, сознающий свое достоинство.

— Здравствуйте, Андрей Васильевич. — И голос ее, чистый, с надменным холодком воспитанной женщины, указывает мне, нежданному гостю, в каких рамках следует Держать себя, как разговаривать.

Мы до сих пор были знакомы как мать одной из самых нешумливых учениц в классе и классный руководитель. Встречались большей частью на родительских собраниях, домой к ней я пришел впервые.

— Прошу извинить. Хочу узнать, как здоровье Ани.

— По-прежнему.

Мы помолчали, и я почувствовал тягостную неловкость. Пришел навестить больную ученицу, а так ли уж рада она будет со мной встретиться? Никогда Аня не испытывала ко мне привязанности, я же видел в ней только отстающую, которую любым путем нужно подогнать под уровень всего класса. Аня устала от меня, а я сейчас должен изображать озабоченность и беспокойство, играть роль заботливого учителя.

— Если разрешите, я хотел бы поговорить с Аней.

— Что ж… Пожалуйста.

Сняв пальто, потирая застывшие руки, я шагнул следом за ней в комнату. У нее была решительная, несколько нервная походка, грудью вперед.

Над круглым обеденным столом висел большой желтый абажур, по стенам книжные полки, второй стол — письменный — приткнут к окну. На стене рядом с книгами — картина в простой черной раме. И я задержался перед нею. Ничего особенного: поросшая тощим ельничком низинка в бугристых кочках, сырой массив хвойного леса на заднем плане, приглушенный влажной толщей воздуха, и безотрадное, серое, низкое небо. Я задержался, потому что эта картина чем-то напоминала мой козий выпас. Только, не в пример мне, талантливая рука перенесла на холст и это небо, и расквашенные кочки, и тесные семейки жалких елочек. Ни смелых щегольских мазков, ни подчеркнутой небрежности, которая всегда нравится в работах художников, лишь старательно передана знакомая мне прадедовская грусть.

Я задержался только на секунду, под испытующим взглядом обернувшейся хозяйки прошел в следующую комнату.

От недавно побеленных стен маленькая комнатка казалась ослепительно светлой. Первое, что мне бросилось в глаза, не сама больная — рядом с куклой в кудельных кудряшках стоял на столике у кровати микроскоп. Не игрушка, самый настоящий микроскоп на тяжелой подставке с двумя, как тупые рожки, торчащими объективами — дорогая и редкая по нашим местам вещь, лучше тех, что хранятся в шкафах нашей школы.

На меня смотрели глаза девочки, некогда было оглядываться по сторонам.

Аня, похудевшая, более взрослая, чем та, которую я каждый день видел в своем классе, застенчиво зарылась подбородком в одеяло.

— Здравствуй, — сказал я, опускаясь на стул. — Как себя чувствуешь?

— Хорошо.

— Не скучаешь по школе?

— Нет.

— Вот как…

С обострившегося лица внимательно уставились на меня серые, как у матери, глаза. В их взгляде было что-то покойное, тихое, углубленное, довольное. Когда я говорил о школе (а о чем я с ней еще мог говорить?), ее прямой взгляд становился каким-то пустым. Нет, она не скучает по школе. Да, ей хорошо одной. Она теперь выполняла не особенно приятную для нее обязанность — принимала своего учителя. Я потревожил ее покой, но ведь я скоро уйду, оставлю ее снова одну среди белых стен, широкого окна, куклы на столике и солидного микроскопа. Она отдыхает от школы.

Я поднялся со стула смущенный.

Снова прошел мимо картины, бросив напоследок косой взгляд. Мать Ани провожала меня.

Пока натягивал на себя пальто, она молча стояла передо мной, придерживая рукой у подбородка кофту. У нее было полнощекое лицо со свежей, прозрачной кожей, с маленьким подбородком, украшенным милой ямочкой, от светлых волос, чуть намеченных бровей до розовых губ — все в ясных, мягких, блеклых тонах, присущих только блондинкам. И с такого лица, чем-то напоминающего лица фарфоровых кукол, глядели большие серые глаза, напряженные, вопрошающие, смущающие своей прямотой и серьезностью. Испытав на себе такой взгляд, сразу же начинаешь замечать и духовную подвижность в чертах, и твердый рисунок рта, и своенравие в подбородке с кокетливой ямкой.

От равнодушия или от умственной лени мы часто торопимся с оценкой встретившегося на пути человека, с маху накладываем на него готовую печать: простоват, Добродушен, глуп, легкомыслен, рубаха-парень… Одна черта, одно слово, и мы спокойны: оценка дана, человек ясен, на этом и надо строить свое отношение к нему.

Полчаса назад эта женщина не представляла для меня загадки: жена при руководящем муже, бездельница, нечто противоположное мне самому, зарабатывающему хлеб насущный честным трудом. Ждал бесцеремонных упреков, а их нет. А картина на стене?.. Случайно ли она висит? Быть может, эти кочки и ели под серым небом так же волнуют ее, как и меня? А микроскоп возле кровати дочери? Как его объяснить?.. Нет, не понятно, не могу судить.

Я уже застегнул пальто, собирался раскланяться, как Валентина Павловна спросила:

— Скажите, через сколько минут вы забудете такое посещение больной ученицы?

Я, кажется, довольно тупо глядел на нее с высоты своего роста.

— Почему вы так спрашиваете?

— Потому, что в вашем поступке проглядывает физиономия вашей школы. Простите за вульгарное слово, замордовать ученика, а потом посочувствовать.

«Ага! Начала-таки…»

— Валентина Павловна, — заговорил я, напуская на себя ледяную, академическую вежливость Степана Артемовича, — за пять лет моей работы такой случай единственный. Не слышал, чтоб и до меня случалось что-нибудь подобное. Я видел во дворе вашего дома здоровых, весело смеющихся ребятишек. Они тоже ученики нашей школы, но не выглядят замордованными.

— Неужели думаете, что влияние вашей школы так сильно, что может совсем заглушить здоровую человеческую природу? Как бы вы ни усердствовали, все равно будет смех, веселье, детская жизнь.

— Так в чем же дело? За что вы на нас нападаете? За это несчастье? Мы теперь ничем не можем помочь, кроме как высказать ненужные вам соболезнования.

— За что?.. Не кажется ли вам, что такой вопрос слишком сложный, чтоб решать его походя, стоя на пороге в застегнутом на все пуговицы пальто?

— Я готов вас выслушать.

— Тогда еще раз снимите пальто и войдите в комнату.

Она положила на стол свои руки, полные у запястья, с тонкими и узкими кистями, где проступала каждая косточка. И почему-то я невольно сравнил эти по-женски слабые кисти рук со своими — тяжелыми, толстопалыми, с крепкими раковинами ногтей. Теперь, когда мы уселись и оказались близко друг от друга, я почувствовал себя несоразмерно огромным, каким-то шероховатым рядом с нею.