Илья Лавров - Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры

Помню, в открытые окошки так и пыхала жара, и мои родичи не знали, куда от нее деться. В палисаднике под березами расстелилась черно-золотая сеть из теней и бликов.

Стол окружили приодетые мужики и бабы. Так они называли сами себя.

Ломовые извозчики, пимокаты, водовозы, грузчики, мясники — усатые, бородатые — вот кто пришел в гости к дяде Васе. Они еще были трезвыми и поэтому говорили степенно, говорили о ценах на овес, на муку, на сено. Взрослый Христос и Христос маленький на руках божьей матери и разные другие святые смотрели на них с икон, стоявших высоко в углу на божнице.

Дядя Вася разливал пока еще по небольшим чаркам водку из большущей четверти.

Отец мой, несмотря на жару, оделся в черный суконный костюм — борода его и усы были аккуратно подстрижены. Нравилась мне и мама — какая-то просветленная, в синем сатиновом платье, непривычно праздничная.

Тетя Нюра пела-заливалась:

— Отведайте, мои дорогие гостенечки, чего бог послал!

А бог кое-что послал на стол. Конечно, дымились в тарелках неизменные пельмени. Вкуснейшие, настоящие. Мужчины, выпив за здоровье хозяина, сразу же налегли на них. Но мне пельмени были не в новинку, и я отказался от них. Я не спускал глаз с пирогов. Вернее, с одного пирога. В блюдах лежали пирожки с мясом, с картошкой, с груздями. И еще красовались два больших пирога: один с красной рыбой кетой, а второй… Вот второй-то и заворожил меня. Это был пирог с вишней. Вишня тогда была в наших сибирских краях редкостью. Ее привозили с юга только сушеную. Я, наверное, и ел-то ее, несушеную, всего лишь два-три раза.

Я любил вишневый цвет, любил само слово «вишня». Какое чудное слово — южное, теплое, шелковое!

Брат как-то принес ее мне. Из свернутого воронкой тетрадного листа щетинились зеленые черешки, росшие из ямок на ягодах. Я вытаскивал за эти черешки бархатные, почти черные ягоды, благоговейно вкладывал в рот и радостно-испуганно сосал их.

И вдруг на столе — только руку протянуть! — расстелился никогда не виданный мною вишневый пирог. Его поверхность украшали клетки из веревочек теста.

И перекрещенные полоски теста, и бортики пирога зарумянились, они, конечно, будут похрустывать на зубах. Я видел красную каемку внизу на тесте, видел вишневые пятна на блюде. Пирог был явно теплым. Рот у меня наполнялся слюной, которую я едва успевал проглатывать.

За столом из детей были только я да сынишка тети Нюры Ленька — мой ровесник. Тетя Нюра очень любила нас и поэтому принялась угощать нас прежде взрослых.

Ленька бесцеремонно протянул руку и ткнул пальцем в бок вишневого пирога:

— Этот! Режь мне этот! Скорейча! Да чтобы ягод больше было. Ну же, режь давай!

Когда тетя Нюра клала ему кусок пирога на тарелку, я увидел мокрое, ягодно-красное донышко.

— А тебе? — спросила тетя Нюра. — Тоже ягодный?

Тут-то все и началось.

Как-то мама воспитывала меня: «За столом держи себя скромно, сам ничего не бери, пока не угостят. Не жадничай». Может быть, из-за этого наказа, а может быть, из-за Ленькиного поведения за столом я вдруг ответил:

— Нет, я вот этот возьму, — и взял ближний пирожок.

— Он же с картошкой! — испугалась тетя Нюра. — А этот с вишней!

— Я этот возьму, — упрямо пробормотал я и подумал: «Я не какой-нибудь жадюга Ленька… Вот она второй раз предложит мне пирог с вишней, тогда я и возьму его».

За столом уже вовсю шумели, сняв пиджаки, пили, хрипло хохотали. Ленька, противно чавкая, уплетал свой пирог, пальцы его покраснели от ягодного сока, губы тоже и даже подбородок. Тетя Нюра закрутилась вокруг стола и, должно быть, забыла обо мне. А я уныло жевал отвратительный, как мне тогда казалось, картофельный пирожок. И, жалея, смотрели на меня в окошко подсолнухи улыбчивыми глазами в желтых ресницах.

— А у меня-то пирог лучче, скуснее, — похвастался Ленька, — в вишнях косточек нет — мамка их шпилькой повыки… повуки… повы-ко-вировала. Я их все обсосал так, что на них ни фига не осталось. Тебе там нечего было бы обсасывать. А ты дуррак, что ли? — картофельный взял вместо вишневого!

Я угрюмо молчал, мне так и хотелось садануть его кулаком в бок. Стеснительный я был, самолюбивый и до нелепости неуклюжий и душевно и физически.

И все-таки тетя Нюра вспомнила обо мне. Разнося чай, она поставила передо мной чашку и опять спросила:

— Может, я положу тебе пирожок с вишенками?

И как будто какой-то черт дерганул меня за язык, и я сказал:

— Я вот… этот, — и взял пирожок с груздями. Я их, с груздями, терпеть не мог. Но я все-таки взял, твердо решив: «Вот еще раз как предложит с вишней, так я и соглашусь».

Но третий раз тетя Нюра уже не предложила мне. Она безжалостно распластала волшебный пирог на треугольники и разложила их по тарелочкам перед женщинами. Среди стола осталось неестественно пустое блюдо с кровавой лужицей.

— Ну, сватья, ты и мастерица печь пироги!

— Это же язык можно проглотить!

— Сладко вишенье, да барско кушанье!

Зашумели женщины.

— А ты чего не взял пирожок с вишенками? — спросила меня мама. — Возьми мой, — и она протянула свою тарелочку.

— Больно-то нужно! — сгрубил я. — Вот этот я… с груздями… Этот, — буркнул я угрюмо и почувствовал, что глаза мои наливаются злыми слезами.

И картофельные, и с груздями пирожки я едал и дома, — век бы мне их не видеть. А вот волшебный исчез, и даже блюдо тетя Нюра унесла на кухню, а жадюга Ленька шмыгнул за ней, чтобы, конечно, облизать блюдо…

Подумать только, вот уже пятьдесят пять лет как я помню этот злосчастный пирог!

И вот ведь как дело-то сложилось. Сколько я ни живу на свете, а пирога с вишней так и не отведал еще. Да, пожалуй, и не удастся его отведать. Несколько будильников уже износилось, отстукивая мое время. Как раз на пирог-то может и не остаться его.

Боже мой, какие это были дни и ночи в хижине, среди березовых рощ!

Мальчонка мой! Мой Том Сойер! Ты заполнил наше бродяжье пристанище хохотом и озорством. С тобой и я был молодым.

Да разве можно забыть наши удивительные разговоры обо всем на свете, и чтение вслух, и как мы перед сном обливались водой, и как нам было свежо, и как пахли наши руки малиной и листьями смородины, и какой была вкусной молодая картошка, и как ты слушал, затаив дыхание, мои рассказы о Вии, о черте, на котором летал кузнец Вакула…

Всю прошлую ночь шли дожди, гремели грозы. Хижинка наша из досок да фанеры, поэтому в ней все слышно, как в палатке. Трещал по крышам, по стенам крупный дождь, оглушали грома, в окошко пыхали молнии, густо шумели бушующие березы. При вспышках молний я видел твои расширенные глаза, полные радостного, синего ужаса…