Илья Лавров - Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры

— Господи, господи! Взяла бы я сейчас котомочку с хлебцем да и пошла бы, и пошла бы все прямо и прямо! — И она слабо махнула рукой туда, куда уплывали корабли июля. — И так бы и ушла на веки вечные, и не вернулась сюда!

Что это с ней? Или привиделись ей теплые хлебные поля, земляничные рощи и прозрачные речки ее юности? И душа ее прощально рванулась к ним? Или это была смертная тоска, горькое томление перед близким концом и жажда уйти от него?

Но вот что удивительно! Это, мамино, живет и во мне. С самого детства живет.

…Выхожу из дома. Зимний вечер. В воздухе клубится снег — вьюга, света белого не видно. Над улицей со столбов склоняются, светят вниз фонари-светильники. Они бросают полосы голубоватого света. В свете клубится снег, и чудится, что каждый светильник извергает свою маленькую вьюгу. Шатаются голые, черные тополя. Заснеженные фигурки людей возникают из вьюжной сумятицы и снова тонут в ней.

И неожиданно мне начинает казаться, что я сейчас не выдержу, упаду и закричу от отчаяния, от тоски, от безнадежного порыва куда-то вдаль. И так бы и пошел, и пошел бы. И никогда бы сюда не вернулся. Куда пошел бы? Где еще никогда не был? Зачем пошел бы? В молодости — за счастьем, а теперь — за молодостью? Или это жажда увидеть, охватить душой всю мою благословенную родину? Или этот крик в душе зародился от тревожной вьюги?

Но вот я вспоминаю иное время. Утро. Сильный ветер и дождь. Из водосточных труб льется, словно из незакрытых кранов. Люди бегут, подняв воротники. Прямо не весна, а осень. Но нет, нет — это ненастье весеннее. В ветре, в дожде, в холоде деревья мечутся радостно: у них уже лопнули почки, уже высунулись желтоватые, клейкие клювики сложенных листочков. И от этих малышей холод пахнет смолкой. И этот холод сейчас нужен им, он помогает лопаться почкам, сбрасывать на землю липкие корочки. И они валяются на мокрой земле. Я счастлив от этой студеной весенней сумятицы.

Но, несмотря на это счастье, меня охватывает мое, постоянное. Закурил бы сейчас да и пошел бы, пошел, и пошел. Зачем же уходить от счастья? Или это весна будоражит во мне извечного бродягу?

…Но вот оно — предзимье! Какое студеное и красивое слово… Едва рассвело. За окном несет колючий снег. Земля между деревьями, там, где бурая трава, побелела. Только асфальтовые тротуары да тропки чернеют, Я выхожу на балкон. Холодно, неуютно; кусты, деревья — все в смятении. Предзимье… Одеться бы сейчас потеплее, и пойти, и пойти, и пойти бы по хмурым улицам, скверам в самую даль и глушь этого предзимья. И чтобы не умолкая хрустела под ногами стылая, засохшая трава…

Не так ли в молодости бегут к своей возлюбленной, к своей единственной?

Не от такой ли тоски, отчаяния, любви, непреодолимого порыва осенними лунными ночами трубят и ревут в таежных горах изюбры? И они идут, влекомые страстью, и потом далеко-далеко разносятся стук, треск и клацанье рогов. Это скрещиваются в битве костяные мечи…

Изюбры идут, а я все не могу уйти в свои дальние горы. А так бы и пошел, и пошел, и пошел…

Я в последнее время живу в ожидании беды. Сердце мое ворожит ненастье. Сердце сжимается, точно котенок на печи, суля морозы.

Много есть верных примет. Синие облака — к теплу, багровые зори — к ветрам, перелетная птица течет стаями — к дружной весне, соловей начинает петь, когда может напиться росы с березового листа.

Все это добрые приметы. Все это ликующие приметы праздника жизни.

А какие же приметы к бедам?

Не страшит меня то, что глупость затеяла, что тупость задумала, что зависть затаила. Я просто отмахнусь от них… Я говорю о другой беде. Когда речь оборвется на полуслове, и звук не проникнет в уши, и от света не сожмется зрачок — вот об этой беде я говорю.

Перед землетрясением всплывают невиданные огромные глубинные рыбы; в подвалах и колодцах слышится смутный, таинственный гул, голос неведомых недр; бьют копытами, ржут и рвутся с привязи кони; в зоопарках мечутся в неясном тревожном томлении и глухо воют дикие собаки динго, трубят слоны, голосят гиены, ревут тигры и львы…

Я прислушиваюсь к своей жизни — не возник ли в ней этот смутный, едва уловимый гул? Кажется, тихо. Тихо, тихо. И в тишине вьется пронзительный лучик счастья, приветствующий жизнь.

Безумец! Ведь тебе уже столько лет! И ты знаешь, как хрупок человек телом. Но он велик духом. Он может в душе заплакать при виде жаркой поляны в жарках, при виде чистейших детских очей, при виде лица молодой женщины.

У тебя сегодня какое-то особенное утро, словно перед счастьем, а не перед бедой.

…Люди знающие говорят, что на далеком острове Ява есть растение по имени королевская примула. Она растет только на склонах вулканов. И она расцветает только накануне извержения вулкана. И она еще ни разу не ошиблась. Жители деревень знают об этом. И лишь только зацветет ярко и нежно странный цветок, люди покидают свои дома и устремляются в далекие долины.

Почему же так звенит и светится навстречу жизни моя душа? Уж не похожа ли она на королевскую примулу? И не примета ли это, говорящая о беде? Может быть, среди ночи усиливается зарево над вулканом и все рыжей и багровей становятся бока темных кудлатых туч над жерлом?

И я, охваченный печальным счастьем, переполненный нежностью, бросаюсь к лесам, к траве, к птицам, к людям, к зверью. Успеть бы, захватить бы все звуки, пока их слышат уши, насмотреться бы в детские очи, в женские лица, пока еще мои зрачки сжимаются от света.

Я увидел себя во сне молодым и проснулся в слезах.

За беломохнатым окном трещала декабрьская ночь Сибири. В доме все спали, но мне уже до утра не уснуть. Рядом с моей кроватью, на старенькой табуретке лежали папиросы, книга и стоял небольшой транзистор. Я включил его. Мою комнату наполнила музыка. Я смягчил звук, и она зазвучала только для меня. Ко мне прилетело давнишнее аргентинское танго. Я курил, вспоминая, что еще студентом танцевал под эту мелодию. Это было танго моей юности, и оно сейчас звучало, как продолжение сна…

А после танго запела испанская певица, запела андалузскую фламенко. На фоне звучной гитары рокотали кастаньеты. Чистое, сильное контральто вело прихотливую, извилистую, причудливую мелодию. Певица плела, если можно так выразиться, кружева из звуков. Мелодия то взвивалась, то падала, то вспыхивала, то гасла. Удивительная фламенко жила где-то между криком и стоном. Контральто звучало то отчаянным призывом, то горько умоляло, то нежно рассказывало о любви. Для меня этот голос почему-то сразу же приобрел цвет, даже два цвета: он был то серебряный на высоких нотах, то какой-то темный на низких.

И я стал думать о певице. Где она живет? Конечно, в Мадриде. Как она живет? Что сейчас делает? Вот именно сейчас, в эту минуту, когда ее голос звучит в моей комнате? О чем она сейчас думает, что чувствует? Хорошо ли ей или плохо? Какой у нее дом? Что там — в комнатах? Кто с ней живет? Мать, отец, дети? Может быть, она сейчас на сцене и поет, вознесенная над зрителями? А может быть, где-нибудь в кафе, пьет золотистое вино и хохочет со своими друзьями? И не знает, что в это время ее фламенко, преодолев огромные пространства, моря, океаны, прилетела в глубь ледяной Сибири и звучит в глухой час декабрьской ночи в моей комнате. Ее душа принеслась ко мне и вот жалуется и рассказывает о своей любви, о своих страстях. Она откровенна со мной, и я тоже отвечаю ей откровенностью. Я рассказываю ей о своем печальном сне и о том, как я плакал спящий.