Илья Лавров - Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры

— Горжусь! — Асташев подмигивает Лиде. Он держит в одной руке трубку, а в другой бокал вина.

Все тянутся, чокаются с Асташевым и со Стасей.

Скрывая замешательство, Залесов тоже чокается. Он видит, как у тети Лизы сердито шевелится нос, ловит встревоженный Лидочкин взгляд. Стеснительной, жалкой улыбкой старается успокоить ее: «Ничего, ничего. Прости меня». Она тоже отвечает улыбкой: «Не волнуйся».

Залесов почти не пьет. Ему хочется думать о людях, о жизни, о себе. В душу вливается покорная печаль.

И хотя все заняты, поют, разговаривают, Залесову кажется, что на него порой пристально смотрят и Стася, и тетя Лиза, и Асташев.

Залесову представляется его присутствие здесь неестественным и даже нелепым. «Зачем я приехал? — в тоскливом смятении снова спрашивает он себя. — Кому это нужно?»

Чем больше молодежь шумит, тем больше нравится это хозяевам и тете Лизе. Большая, величавая, переходит она вперевалку от стола к столу, и громко звучит ее басистый смех. От нее не отстает полковник. Его старомодная галантность смешит студентов.

— Молодежь! Вам хиханьки да хаханьки, — говорит он. — А знаете ли вы, что это — золотые руки?! — Полковник целует большую руку тети Лизы. — Эти руки спасли мне жизнь! И не мне одному.

— Будет тебе, шальной! — Тетя Лиза смеется и треплет полковника по щеке. — Оглоблей тебя, оглоблей. За болтовню-то, говорун!

Полковник одним глотком осушает бокал.

— Ну и утроба у тебя, батенька! — поражается тетя Лиза. — Какие там еще руки придумал! Золотые, медные! Руки как руки. Гляди — толстые, почти мужицкие. Лекарством всяким пахнут. И всю жизнь я ворчу на свою работу. Надоело. Это вон Илларион без ума от своих канав.

— Грешен. Люблю журчащий ручеек, — откликается Асташев и со смаком сдергивает зубами с шампура кусочек мяса. Около Асташева лежит пурпурная горка стручков перца. Жутковато смотреть, как он откусывает чуть не полстручка. — Воду можно любить, как любят ее моряки, — продолжает Асташев, — но у меня другое. Струйка воды на раскаленной земле, а около струйки — зеленое деревце. Вот и вся картина моей жизни.

Залесов слушает, а сам не может оторваться от лиц Алеши и Лидочки — такие они свежие, озаренные.

Алеша и Лидочка задумчиво смотрят на свадебные бокалы и, покачиваясь, тихонько поют. Поют лишь для себя. Через открытое окно из весенней темноты, кишащей звездами, падают на них плюшевые сережки и липкие скорлупки от почек. Одна сережка залетела в бокал с красным вином, другая запуталась в волосах Лидочки, третья упала Алеше на плечо, высыпав зеленую пыльцу.

Стася поет цыганскую песню. Залесов оборачивается, — разве был у нее такой звучный голос?

В середине песни она начинает плакать. Песня веселая, но слезы все текут и текут. Стася смеется, обнимает Лидочку, а слезы все катятся.

Красивыми кажутся Залесову эти слезы матери, снаряжающей дочку в длинную дорогу. Он прячет глаза, поняв всю торжественность того, что совершается, и еще поняв, что сам он не имеет никакого отношения к этой минуте, к этой девушке.

— Эге, голубушка, это уж никуда не годится! — сердится тетя Лиза. — Кто же теперь отдает замуж дочку со слезами? Не к лютой свекрови отдаешь.

Стасе уже тридцать восемь, но выглядит она моложе. Красота ее фигуры, глаз, рук будто впервые открывается Залесову. «Как же это я раньше-то не видел?» — удивляется он.

Ему хочется взять ее за руку, увести в темный тихий сад и походить, вспомнить все, попросить прощения. Но это невозможно. Залесов, незаметный, сидит в уголке под фикусом, и ему кажется, что он всегда любил Стасю, но только не знал этого.

Подходит тетя Лиза и садится рядом.

— Ну, как Лидуська?

— И не спрашивай!

— Эх, ты… Оглоблей бы… — бормочет она и, толкнув его в плечо мягкой ладонью, тяжело уплывает.

Подсаживается Стася, уже успокоившаяся, и тоже спрашивает о дочери.

— Какой я отец! — вырывается у Залесова.

— Нет… Отчего же… — неопределенно тянет Стася и накручивает на палец тоненький платочек, словно бинтует ранку.

— Ведь все это могло быть моим, — показывает Залесов на комнату, на гостей, на Лидочку, на нее, Стасю, — ты понимаешь? Вот сейчас мне кажется, что я люблю тебя. Наверное, так и есть: сейчас родилась во мне любовь. Такая же, как у тебя когда-то была ко мне. Поменялись местами.

— Не дай бог! — Стася поводит зябко плечом, что-то вспоминая.

— Но не это главное. Страшно то, что все в жизни уходит. Безвозвратно уходит. Ведь как ты любила меня!

Стася отворачивается. Лицо ее становится сухим, холодным.

— Так меня больше никто не любил. И вот, где это все? Исчезло. И разве есть такие силы, чтобы воскресить все это? Кричи, умоляй, бейся о стену — ничто не поможет. Страшно. Есть ошибки, которые невозможно исправить. И молодость ушла. Какие силы вернут ее? И жизнь уходит. Чем остановить ее? Прозевал, все прозевал. Не хочу стареть. А старость подходит. Я же люблю молодость и вот не заметил, как она ушла. Бесследно ушла. Семью не сохранил. Новой нет. Дочь не воспитал. Дел никаких не оставил, — бормочет он точно во сне.

Стася наливает вино:

— Сухое. Ты, кажется, любил.

— Не забыла? — Залесов благодарно улыбается и торопливо пьет.

— Вот и друзья, сверстники исчезли, разъехались, изменились. Фергана для меня опустела.

Залесов смотрит в лицо Стаси, изумляется. «Нет, уеду завтра же, — решает он. — Гость на свадьбе своей дочери».

Стася спокойно скользнула взглядом по лицу Залесова и отошла. Боясь, чтобы не прервались мысли, Залесов ищет определение тому, что уже почувствовал. И внезапно из потока слов вырывается одно: «Болельщик!» Да, да, люди вели большую борьбу, а он только «болел» за них!

Первый раз за всю жизнь ему удается взглянуть на себя со стороны. А это нелегко. Мало ли людей так и умирают, не узнав себя.

«Нет, не приносил я вреда, — проносятся мысли, — но и пользы не приносил, а так — стоял в сторонке, наблюдал и восхищался. Даже собственную дочь не вырастил. Да ведь так-то оно и легче, болельщиком-то быть. Только вот конец у болельщиков всегда печальный. Жизнь мимо носа проходит. Бесследно проходит. Что я сделал? Что людям дал? „Ни сказок про нас не расскажут, ни песен про нас не споют…“»

Голая ветвь постукивает о подоконник.

«А ведь я всю жизнь любил эту ветку, но за всю жизнь не посадил ни одного дерева. Нет на земле моих деревьев. Но кто посмеет упрекнуть меня в равнодушии к этой ветке, к людям, к их делам? Никто. Я любил их горячо, восхищенно любил. А какой же толк в этом? Мало любить дерево — нужно его посадить».

Уже два часа ночи. Пора домой.

— Ну, будь здоров, — спокойно прощается Стася.

Залесову больнее всего именно от этого спокойного тона. Что бы он дал, если бы Стася была в смятении, в тоске!