Илья Лавров - Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры

— Оставь прихоть — ешь курятину! — кричал парень.

Все смотрели на него с любопытством. Поезд дернулся.

— Вот так-то, братцы, — уже серьезно сказал незнакомец и припал к окну. Высоко в небе громоздились мягкие, светоносные казбеки и эльбрусы. Между ними скользил черный крестик самолета. А в купе свежо пахло яблоками.

Вика закаляла волю.

В детстве она болталась на турнике вниз головой до тех пор, пока не темнело в глазах. Однажды на белке лопнула жилка, и глаз долго был красным.

Или выдумала себе задачу: час простоять на одной ноге. И стояла. Трясущаяся нога подламывалась, а она все стояла.

А то решила два дня голодать. Мать уговаривала, плакала, но Вика терпела.

А какая нужна воля, чтобы не дышать пять минут? Лицо краснело, жилки вздувались, и, наконец, презирая себя за безволие, слабость, она раньше положенного срока жадно хватала воздух.

Теперь она, десятиклассница, смеялась над этим детством и вырабатывала волю по-другому. Она просто все делала наперекор своим желаниям. Вот сейчас хотелось спать, но она решительно вскочила. Схватила ведро, выбежала в сад.

Соседская девочка разбивала камнем грецкие орехи.

— Надюха! Иди сюда! — крикнула Вика.

Она открыла кран водопроводной колонки, и сияющая тугая струя ударила в днище. Вика боялась холодной воды. Поэтому она строптиво тряхнула светлыми волосами и распорядилась:

— Выплесни на меня! А если я вскрикну — ударь ведром!

Надя поспешно сунула камень за пазуху.

Вика прислонилась к джиде с серебристо-голубыми мелкими листьями и небрежно закинула ногу за ногу. Но лишь Надя подняла ведро, Вика, отскочив, закричала:

— Ой, подожди! — Но тут же топнула: — Трусиха! Противно смотреть! Плещи, Надька!

Толстый и прозрачный пласт воды вспыхнул на солнце, обрушился на Вику. Она завизжала, пугая в саду ярко-желтых с черными крыльями иволг, полосатых удодов. Трусы прилипли к телу, с головы текло.

Вика мрачно сдвинула брови и буркнула:

— Бей!

Надя спрятала ведро за спину.

— Я говорю: бей!

Надя засмеялась, бросила ведро и убежала, придерживая камень, который оттопыривал на животе майку. Чувствуя себя жалкой, безвольной, Вика умылась и вошла в дом, оставляя в коридоре мокрые маленькие следы. Она всегда была самого скверного мнения о себе.

Пришла сестра Галина, полная, красивая и почему-то печальная. Она жила с мужем на другом конце города.

— Ой, какая ты у меня принцесса! — хлопнула розовыми ладошками Вика и восхищенно замерла. — Какая шикарная! — обежала вокруг Галины, обняла ее.

Сестра, грустно улыбаясь, ласково поерошила ее шелковистые волосы. А через несколько минут выяснилось: Галина разошлась с мужем. Вика покраснела, закричала:

— Ты предательница! Как ты могла изменить Николаю Михайловичу?! Как ты могла?

— Помолчи, Вика, ты ничего не понимаешь, — вздохнула мать.

— Девочка моя, недотрожка, — шептала Галина, — у меня есть важные причины!

— Никаких нет причин! — плакала Вика. — Вы все ничего не понимаете! Настоящая любовь вечная, до гроба! А ты… Я видела, как ты шла по улице с каким-то противным полковником! Ненавижу его! И тебя тоже! Николай Михайлович замечательный человек, и ты недостойна его, а он мучается. Сейчас же отправляйся к нему!

— Глупенькая, — вздохнула Галина, — ты совсем не знаешь жизни!

— И не хочу знать! А ты предательница!

Вика выскочила из комнаты. Схватив в сенях авоську и красный чайник, она побежала на базар.

Город будто построили в дремучем лесу, не срубив ни единого дерева. Громадные ветви, осеняя улицу, веют, словно зеленые полотнища.

Настала пора осеннего изобилия.

Над полями летит пух тростника. На засохших, гремучих и ржавых кустах хлопчатника лопнули коробочки, точно разжались ладони, в которых лежат нежно-белые пушистые хлопья.

По всем дорогам Ферганской долины ослепительными днями и бархатно-черными ночами несутся грузовики с огромными грудами хлопка, обтянутыми брезентом.

Тянутся караваны безобразных, надменных и величественных верблюдов. Они ступают бесшумно и мягко, словно обутые в войлочные туфли.

Фыркают лошади, запряженные в скрипучие арбы. На арбах в корзинах белеет хлопок. По всем дорогам к пирамидальным тополям привязаны ящики, и прохожие кладут в них упавшие с возов хлопья.

На колючих деревьях, которые сажают вместо изгородей, созрели зеленые шары величиной с кулак. Они срываются, гремят о крыши, больно ударяют по головам, катятся по мостовым, раскалываются, брызгают молочным соком. Ребятишки называют эти плоды «собачьим молоком».

Ферганская осень завалила своими дарами и базар…

Многие годы Лосев учился, многие годы рисовал, и все ему казалось: ничего не выйдет. Порой в отчаянии думал, что он бездарность. Но в последнее время о нем вдруг заговорили, стали писать в газетах и журналах, а репродукции с двух его новых картин появились в каждом киоске.

Этой осенью художник навсегда уезжал из Ферганы. На прощанье он зарисовывал дорогие для него места. Заглянул и на базар.

У толстой ивы весной обрубили вершину. Ствол пустил веером множество тонких, длинных и прямых, как стрелы, ветвей. Из них получился большущий сквозной шар. Под ивой досками отгорожено место, заваленное арбузами. В этой загородке Лосев и установил мольберт.

Базар, шумный и пестрый, завален фруктами. А колхозники все подвозят и подвозят их.

Среди толпы осторожно пробираются скрипучие арбы на колесах выше лошадей — везут корзины с виноградом. От раздавленных виноградин арбы в лиловых пятнах. Узбеки в полосатых халатах, с коробочками хлопка, подоткнутыми под тюбетейки, смуглые, веселые, сидят верхом на лошадях, поставив ноги на оглобли.

Старики и мальчики ведут ишаков с перекинутыми через спины мешками, из которых выпирают дыни.

Резко гудят грузовики. Из-за бортов выглядывают арбузы.

Среди базара пылают клумбы с индийскими красными каннами, булькают арыки, в них крутятся огрызки яблок. На камышовых и соломенных подстилках лежат грудами большие сладкие дыни. Толпа жужжит, толкается, топча землю, усеянную косточками, семечками, скорлупой и корками арбузов.

Воздух такой пахучий, словно Лосев дышит, склонясь над разрезанной дыней. Рядом узбек роется в арбузах, они раскатываются, ударяют Лосева по ногам, люди заглядывают на полотно, перегибаясь через доски.

Перед Лосевым тянутся длинные ряды столов под камышовым навесом.

На дощатых носилках сплетены из виноградных веток и листьев пещеры, в которых лежат груды холодного винограда. Он виднеется и в больших круглых корзинах и просто в фанерных ящиках, прикрытых листвой.

Колхозники липкими, почерневшими пальцами кладут на весы большие черно-дымчатые гроздья «чараса». Дымка стирается, и на виноградинах остаются отпечатки.