Илья Лавров - Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры

И чего только Устьянцев не умел делать!

Комната его походила на мастерскую. В ней пахло скипидаром, стружками, лаком. На плитке в кастрюле булькал, извергая клубы пара, клей. На полу валялись обрезки материй, щепки, опилки, стружки. Даже кровать его, словно верстак, была засыпана ими…

И вот в это морозно-сверкающее утро сокровища таинственных ящиков ринулись к зрителю. Первый перед маленьким занавесом выскочил Петрушка и закричал:

Он заиграл на гармошке, и в зал будто высыпали мешок серебряных колокольчиков — захохотали ребята. Гоша Устьянцев тоже засмеялся, близоруко щурясь.

Разместились в библиотеке. Подойницын острил:

— Двухэтажный дом — наверху землянка!

В одной комнате — читальня. Здесь трюмо, жесткие диванчики, столы, застланные кумачом, на них газеты, журналы. В другой комнате — шкафы и полки с книгами. В третьей живет заведующая библиотекой, хрупкая, болезненная Валя Постникова. Она показалась Устьянцеву детски беззащитной и доверчивой. Так и хотелось от кого-то оберегать ее.

Кукольники устроились в читальном зале. Устьянцев сразу же бросился к стеллажам. Он вытаскивал книги, листал их, уткнув нос в страницы, увлеченно прочитывал отдельные строки.

— Да у вас здесь чего только нет! — сказал он Вале.

— Да, книжки… Много их… — вяло ответила она.

— Вы давно в селе? — поинтересовался он.

— Уже два года… В Томске окончила библиотечный техникум и вот… сюда…

— Не очень-то сладко тянуть лямку в этой берлоге, — проворчал Истомин, небрежно перебрасывая книги на столе.

Устьянцев метнул на него сердитый взгляд и ушел ужинать.

Что-то домашнее, душевное было в этой сельской столовой. В избе теснилось с десяток столиков. Окна ее с улицы толсто залепило снегом. Дымились добротные деревенские щи, пахли куски свинины, хрустела корочка домашнего хлеба, душистый прозрачный мед был полон пузырей. Он тянулся за ложкой светлой нитью:

— Есть хочу, как из ружья! — облизывался Подойницын.

В тулупах, полушубках, занесенные снегом, приходили незнакомые и, должно быть, очень интересные люди.

Устьянцев, почти прижимаясь к стенам, вставая на цыпочки, рассматривал плакаты о выборах в Верховный Совет, о страховании жизни, об уходе за поросятами. Потом он сел за стол.

Истомин побултыхал ложкой в тарелке и скривился:

— Бабье варево. Утонченные гастрономы: горсть картошки, горсть капусты, кусок мяса. Наворачивай, ребята!

Устьянцев не мог видеть его лица, не мог слышать голоса, — склонился над тарелкой и ел без всякого аппетита.

Выйдя из столовой, он задохнулся: по широкой улице в темноте катился снежный поток. Крутились белые вихри, снежной пылью дымились крыши и гребни сугробов.

В комнате Вали жарко от раскаленной железной печки. Уютно бурчит огонь. Светло. Валя, накрыв ноги клетчатой шалью с кистями, полулежит на кровати и тихонько перебирает струны гитары.

Протянув руки над красной, почти прозрачной печуркой, сидит Истомин. И хоть у печки жарко, он в пальто с поднятым воротником, в меховой шапке с опущенными ушами. Он потирает сине-багровые руки, трогает сильно нагревшиеся рукава, боясь, что они начнут тлеть. В этих протянутых руках Валя видит что-то жалкое, раздражающее. И хоть Истомин совсем молодой, он похож сейчас на старика.

— Ах ты, боже мой, как воет, — вздрагивает он плечами, — а ведь есть на свете юг, Черноморское побережье, пальмы, магнолии, черт возьми! И чего вы забились в это захолустье? Одинокая, прелестная. Ах! — И он целует свои пальцы, сложив их щепоткой. — Сели бы на поезд и — гуд бай! О чем здесь рыдать? Имейте в виду, эта мещанская среда засасывает с головой. Потом волосы начнете рвать, да будет уже поздно. Молодость только помашет вам издали ручкой: тю-тю!

Тоскливо звенят струны о далекой Индонезии, об острове пальм. Вьюга дергает ставень, шумит, как будто за окном ярится огромный примус. И Вале действительно ее жизнь представляется бедной, скудной, а село заброшенным. И люди здесь маленькие. Подруги устроились в городах, занимаются серьезной работой, повыходили замуж, а она…

— Я-то хоть временно влип в эти самые кукольники. — Истомин закуривает, пуская дым в гудящую красно-прозрачную печку. — Так сложились обстоятельства… Я всегда работал в солидных театрах. Но вот судьба взяла за шиворот да и забросила в Петрушкин балаган. Даже стыдно перед людьми. Талантливый человек — и вдруг: «Гав, гав! Мяу, мяу!» Умывальники играешь или какую-нибудь свечку, сковородку!

Валя грустно засмеялась.

— Честное слово, идиотски себя чувствуешь! Ну, какие здесь актеры? Или неудачники, или из самодеятельности, а то просто чудаки вроде Устьянцева. Ах, скорее бы развязаться со всей этой петрушкой! — Истомин раздраженно подбрасывает в печку березовые чурбачки.

На печурке зашипело, всклубился пар, задребезжала крышка чайника.

— Вскипел. Сто раз спасибо вам. — Истомин прихватил носовым платком дужку и вышел.

Валя поскучала, поскучала и тоже вышла в читальню.

Старый дом был как решето, и в читальне гулял такой ветер, что гасла спичка и на столах вздрагивали, тихонько шуршали газеты. Кукольники, не снимая дох и шапок, увлеченно говорили о втором спутнике Земли.

— Нет, вы только вдумайтесь в это! — воскликнул Устьянцев. — Ведь потрясающее событие! — Он возбужденно ходил по читальне. — По черному небу несется золотистая звездочка, а в ней первый космический пассажир — Лайка, хорошая, славная псина. Здорово, просто здорово!

Он сбросил доху и шапку. Его красные уши горели. Истомин, криво усмехаясь, пил чай в сторонке. Валя стояла, привалившись к косяку.

— До полета на Луну мы, конечно, доживем, — вступила в разговор Аня Гуляева, — а вот на Марс едва ли.

— Ну, это еще неизвестно, — возразил Устьянцев.

— Интересно все-таки, девочки, как там на других планетах? — мечтательно протянула Катя Клыкова. Она уютно устроилась на диване, поджав ноги, закуталась в доху. — Подумать только, девочки, люди с другой планеты! Убиться можно!

— Ах, боже мой! Конечно же какие-то существа есть! — воскликнула Клеопатра Михайловна. — Но вы попробуйте туда долететь. Все это грезы, фантазия! Крылья Икара!

— А вы знаете, что люди уже думают над фотонными ракетами? Вот вам и крылья Икара! — рассердился Устьянцев. Ему очень хотелось верить, что люди умчатся в иные миры. — В ракете вы будете лететь год, а на земле за это время, по теории Эйнштейна, пройдет семьдесят лет. — Он присел на диван и, вспоминая все прочитанное, рассказывал, что это за ракеты и что это за теория.

А мимо окон неслись тучи снега, по улице крутились белые столбы, разбивались о дома, наметая сугробы в рост человека.