Илья Лавров - Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры

Устьянцев снял очки — и все растворилось, надел — и все возникло так резко, будто вскрикнуло. Чудо! Он видит и летящую ворону, и тяжелые, пухлые сугробы, которые, как белые медведи, придавили крыши изб, и уши собак, и дырки в скворечниках, и яркие щели в заборах, и глубокие синие следы на слепящем снегу, даже тоненькие лапки воробья. Да здравствуют эти соломинки-лапки!

Скользящие одноликие тени превратились в людей. И какие же эти люди разные! Вот старик в полушубке, с рыжей бородой, девушка в зеленом пальто, а вон парень в телогрейке и ватных брюках. На плече он несет упруго колышущуюся звонкую пилу. За ним шагает красивый большой мужчина в черной собачьей дохе с белым рукавом. Прошли два школьника. Один, в заячьей шапке, что-то рассказывал, яростно махая руками. Вот на лице его изобразился ужас, вот оно стало таинственным, а потом сердитым.

Устьянцев счастливо смеялся.

Густо-синее небо и пушистая белая земля говорили и говорили ему о чем-то, и сердце разрывалось от странной радостной тоски. «Неужели я когда-нибудь исчезну с этой земли?» — подумал он и вспомнил, как умер во сне и какой ужас, отчаяние и страсть к жизни обрушились на него.

Устьянцев заглянул в библиотеку. В ней от солнечного снега на улице было очень светло, на стенах висели портреты писателей, веселили ярко выкрашенные, промытые полы. За барьером, отполированным локтями, ходила тоненькая Валя в белом свитере, в черных валенках с серыми, толсто подшитыми подошвами.

Валя удивленно посмотрела на Устьянцева и улыбнулась. При улыбке верхняя губа ее забавно поднималась к носу, обнажая зубы. Они были очень белые и неровные: один чуть западал, другой чуть выпирал, словно им было тесно и они выжимали друг друга.

Устьянцев радостно смотрел на нее.

Прибежала запыхавшаяся доярка Нюся, платок ее сполз на плечи. Она попросила стихи о Восьмом марта и о выборах:

— На вечере буду читать.

Валя подобрала ей сборники. Нюся шепнула:

— Ну, а теперь дай еще книгу про любовь, только чтобы, знаешь, дух захватывало!

Валя подала ей «Вешние воды» Тургенева.

— Здорово?

— Не оторвешься.

Девушка засмеялась, зыркнула черемухово-черными глазами на Устьянцева, спрятала книгу на груди под шалью и убежала. Шофер попросил книгу о двигателях внутреннего сгорания.

Устьянцев, радуясь тому, что может прочитать на корешках заглавия книг, быстро заговорил:

— Мерзавец он, этот самый Истомин! Вы же среди сокровищ живете! — Высоко поднял «Тихий Дон». — Принести людям такую книгу! Да разве это малое дело? — Глаза его под очками увлажнились, он схватил другую книгу и потряс ею. — А Блок? Его стихи о России, о ее неоглядных далях, о ее бесконечных дорогах, о песнях ее ветровых… А его стихи о любви!

Он раскрыл лиловый томик, прочитал:

А вот это, вот это! — выхватил он новый том. — Это же, черт возьми, вся Родина! Ее леса, реки, облака, запахи, звуки. Это мудрец Пришвин! Вы только послушайте и поймите! — И опять он читает, изумленный: — «Там, где тогда мчались весенние потоки, теперь везде потоки цветов».

И мне так хорошо было пройтись по этому лугу; я думал: «Значит, недаром неслись весной мутные потоки».

Устьянцев, то и дело поправляя очки, зашел за барьер, выхватывал книгу за книгой… Перед Валей возникали и Дон-Кихот, и Ромео с Джульеттой, пахли и хрустели антоновские яблоки Бунина, и плакала дама с собачкой, и гремели стихи Маяковского.

Груда книг на столе росла. Устьянцев взбежал по стремянке к верхней полке и рассказывал о книгах уже с высоты:

— И вы все это должны принести в избы. Мы с вами как потоки: пронесемся, а после нас расцветут цветы. Разве же это маленькая работа и вы маленький человек? — вопрошал он, упираясь головой в потолок.

Валя вдруг заплакала. Устьянцев замер с открытым ртом, поцарапал лоб, смущенно спустился со стремянки. Похожий на голенастого журавля, растерянно остановился перед Валей:

— Я вас обидел?

— Нет, нет, это я сама всю жизнь обижаю себя. — Валя отвернулась, вытерла платочком глаза. — Вы, наверное, думаете сейчас: дура, дура!

— Нет, что вы, я не думаю так, — уверял Устьянцев.

— А нужно думать, нужно. Я слабая, глупая, безвольная! Меня можно в чем угодно убедить, как дуру. Говорил Истомин — я верила ему, вот говорите вы — я верю вам. У меня нет своего мнения вот ни на столько, — она показала кончик пальца. — Если я буду с плохим человеком, я тоже стану плохой.

— Это вам кажется. Вы хорошая, — ласково убеждал Устьянцев.

— Вот сейчас я слушала вас и, правда, чувствовала себя нужной. А когда слушала Истомина, казалась сама себе такой ничтожной! Все это глупо и смешно. А вы удивительно умеете как-то возвышать людей.

— Ну, уж вы тоже скажете, — смутился Устьянцев.

— Нет, правда, после разговора с вами так хочется работать, я прямо не знаю, как хочется.

Устьянцев радостно улыбнулся.

— У вас доброе сердце. И живете вы по-настоящему. Только немножечко скисли.

Она смотрела на него с надеждой. И Устьянцеву было приятно и ново вдруг почувствовать себя опорой для слабого человека. Он взглянул на Валю, и она проступила перед ним так ярко и такой милой, беспомощной… И впрямь душа его точно взглянула через какие-то сильные и светлые очки. И вот он разглядел ее.

— Погодите! Мне нужно подумать, подумать! — извинился он и выскочил из библиотеки. И опять поразился, увидев лапки у воробья, летящие жгучие капли, соломинки на снегу. И он уже не мог представить, что умрет.

Валя глядела на дверь, обитую коричневым дерматином, с планками крест-накрест. Качался, позванивал крюк. Он за много лет прочертил на косяке полукруглый желобок. Вот и все. Неужели никогда Устьянцев не откроет эту дверь?

Валя поехала в колхоз вместе с кукольниками.

Первый спектакль играли в школе. Ребята заполнили самый большой и солнечный класс. Сидели на скамейках, в проходе на полу, на подоконниках, стояли у стен.

Валя притулилась в уголке за ширмой так, что могла наблюдать и за кукольниками и за зрителями.

Показывали «Каштанку». Высокие Устьянцев и Истомин сильно приседали. На головы их были надеты самодельные из серого коленкора береты, чтобы волосы не торчали над ширмой.

Веселый Абакумов подмигнул Вале и растянул баян. Истомин, присев на корточки, следил за куклой над ширмой и, стараясь сочетать слова с ее движениями, запел «Вдоль по Питерской». Он играл пьяненького хозяина Каштанки, столяра Луку. Куклу за него «водила» Катя Клыкова.

Шло представление в цирке. Гусь стрелял из пушки, звонил в колокол. Каштанка пела под гармошку; прыгала в горящий обруч, рыча, грызлись львы, по арене скакали лошади, гимнасты крутились на турниках. Над ширмой жили маленькие зверюшки и человечки.