Леонид Жариков - Рассказы

Редактор многотиражки, отрядный художник-карикатурист Гриша Папин заготовил для Латышева справку об инвалидности. К ней была приложена подлинная немецкая печать и стояла загогулина вместо подписи районного коменданта. Впрочем, загогулина была точной копией настоящей подписи. Гриша так наловчился расписываться за немецкого коменданта, что партизаны в шутку прозвали его «Фон Папен».

Латышев надел разбитые лапти, натянул драную телогрейку, подпоясал ее лыком, перекинул через плечо пилу, обернутую мешковиной, и стал неузнаваем. Отрядный повар дед Панкрат, участвовавший в снаряжении разведчика, отдал Латышеву свой нательный крестик: такая подробность особенно убеждает фашистов.

Когда Латышев вышел из землянки в своем живописном облачении и прошелся перед товарищами, комично прихрамывая, партизаны заулыбались. Боевой разведчик превратился в простодушного ремесленника-инвалида, и лишь зорко смотрели из-под растрепанной заячьей шапчонки смелые черные глаза.

— Артист! — удовлетворенно заметил командир отряда, когда разведчик пришел показаться ему. — Тебя и родная мать не узнала бы. Пройдись-ка еще разок. Так, похоже…

В голосе командира слышалась гордость: такой разведчик, как Латышев, не подведет. Его уже не раз выручала находчивость и отвага.

— Ему теперь и справка не нужна, — сказал партизан Ананьев, добродушный и неуклюжий паренек, часто бывший предметом шуток из-за своей нерасторопности.

— Как это не нужна? — обиделся «Фон Папен», — зря я старался? Если хочешь знать, моя подпись — главный пропуск.

— Крестик важнее, — поддержал Ананьева дед Панкрат, — немцы поглядят и скажут — богомольная душа, шкандыбай дальше.

Самый молодой из партизан Коля Барышников, односельчанин Латышева, тоже решил пошутить, перемигнулся с партизанами и спросил у повара:

— Дедушка Панкрат, а ты зачем крестик носишь? Неужели в бога веришь?

Повар был в отряде признанным балагуром, он никогда не упускал случая почудить. Вот и сейчас изобразил на лице недовольство и проворчал:

— Ты в мои религиозные дела не вмешивайся. Станешь дедом, узнаешь, откуда и зачем крестики… Моя бабка насильно всучила мне этот крестик, когда я к партизанам уходил, повесила на шею и сказала: «Благословляю тебя, матерщинника, на ратные дела» и сама заплакала…

Так и провожали разведчика под прибаутки и пересмешки. Командир отряда поддерживал веселье — пусть разведчик уйдет на задание в хорошем настроении.

— Дядя Яша, не попадись там на глаза Макарьихе! — вдруг выкрикнул Коля Барышников, обращаясь к Латышеву, но, видя, что никто не обратил внимания на его слова, принялся объяснять: — Это у нас в деревне старуха живет. Ведьма злющая… До сих пор в колхоз не вступила, так всю жизнь и прожила единоличницей… Соседка моя…

— Небось яблоки у нее в саду воровал? — заметил комиссар.

— Не иначе… — поддержал его Ланцов. — Наверное, поймала его, оттрепала за уши, вот и затаил обиду…

— Насчет яблоков грех был, — смущенно согласился Барышников. — Только про Макарьиху я всерьез… У нее и дом как тюрьма, ставни всегда закрыты.

— Макарьихи бояться — в лес не ходить, — отозвался Латышев, снимая и снова примеряя, должно быть, тесноватую заячью шапку.

После короткого совещания в штабной землянке, где еще раз уточнили задание и сверили по карте маршрут, Латышев проверил карманы — не осталось ли там чего-либо подозрительного. Он взял кисет с махоркой — угостить прохожего или сыпануть в глаза врагу, если придется.

На прощание Латышев вынул из-за пазухи крестик деда Панкрата, церемонно поклонился в пояс командиру и сказал:

— Благослови, владыко.

— Иди, тебя дед Панкрат поварешкой благословит.

Разведчика провожали до последних партизанских постов. И когда он пошел дальше один, Коля Барышников под веселую руку крикнул вдогонку:

— Привет Макарьихе передавай! — И сам рассмеялся своей шутке при полном молчании партизан.

Латышев пробирался сквозь лесную чащу. Как ни старался он забыть разговор о Макарьихе, старуха как назло стояла перед глазами, будто живая. Мысли о ней уносили его в далекое прошлое.

…Дом под соломенной крышей.

Было это в годы коллективизации. Жила в Загорье семья нелюдимов — старик и старуха Макарьевы. Жили одиноко и замкнуто. Люди рассказывали, будто сын у них погиб в гражданскую войну, и старики долго и молча переживали горе.

Домик Макарьевых стоял у самого леса, отделенный от деревни широкой проселочной дорогой. Домик принадлежал деревне, а вместе с тем как бы и не принадлежал ей. Будто домик обиделся и отошел в сторонку. Даже вид у него был сиротливый и обиженный.

Впрочем, Макарьевы действительно были обижены. Виновником этому был первый на деревне бедняк и первый активист комсомолец Яков Латышев, а по-уличному Яшка Латыш.

Яшку тоже надо было понять. Он замещал председателя комиссии по коллективизации, а Макарьевы не хотели записываться в колхоз. Из района звонили, присылали нарочных, требовали «стопроцентной коллективизации», а как этого добьешься, если целая семья отказывалась вступить в колхоз.

Никто не знал, какие были тому причины: не то Макарьевы боялись неизвестности, не то жалко было расставаться со своей лошаденкой, которая становилась общественной собственностью.

Нет, Яшка не был вредным человеком, он понимал, что надо бы поговорить со стариками, разъяснить им пользу коллективного хозяйства. Но когда этим заниматься? Время пришло суровое. Враги не вели дискуссий и отвечали на приказы Советской власти выстрелами и поджогами.

Характер у Яшки был горячий. Он беспредельно верил в Советскую власть и был беспощаден там, где дело шло во вред народу. Задетый упрямством Макарьевых, Яшка решил «прижать» стариков и приказал своим помощникам:

— Не хотят Макарьевы в колхоз? Отрежем у них огород. Посмотрим, что запоют эти подкулачники. Ишь, будут мне тут контрреволюцию разводить!

Макарьевы были малоразговорчивые работящие люди. Хозяйство они вели аккуратно: если морковь на грядках, то непременно сочная, рослая. Если яблоки в саду — наливные, крупные. Сам Макарьев был серьезный старичок, невысокого роста, с розовыми щечками и маленькими светлыми глазками. Старуха — полная противоположность ему — широкоплечая, суровая, но не злая, а грустная и молчаливая. Макарьевы не любили ходить по чужим дворам и судачить. Казалось, они даже друг с другом не разговаривали.

Яшка Латыш исполнил угрозу. По его приказу у Макарьевых отрезали огород и даже сломали забор и велели перенести его ближе к дому. Пораженный невиданным самоуправством, старик схватился было за топор, по жена остановила.

Тогда он пошел в сельсовет. Но там его встретил все тот же Яшка — начальство находилось в отъезде.