Леонид Жариков - Рассказы

Машина замедлила ход, завизжали тормоза. Приехали. Слышится немецкая речь. Люба уже знает: там вооруженная охрана оцепляет прибывшую машину. С грохотом открываются железные двери машины, и конвоиры спрыгивают на снег, разминаются, зябко потирают руки.

— Выходи!.. По одному! — слышит Люба русскую речь нерусской души. Люба не знает еще, что командует сам начальник полиции города Ровеньки Орлов. Вот он стоит в желтых крагах, в синих галифе и кожаной меховой куртке, с плеткой в руках.

— Выходить по одному… Живей!

Люба не знает, куда их привезли. В сумраке зимнего рассвета она видит каменное двухэтажное здание. Над входом — флаг со свастикой в белом кругу. Гестапо!.. «Все равно ничего не добьетесь, гады паршивые. Любки вам не сломить!..»

Ой, сколько охраны! Ведут в подвал здания. Десять каменных ступеней вниз, площадка и еще десять ступенек. С громом отодвигается тяжелый засов на высоких железных дверях, и они, визжа на ржавых петлях, открываются.

— Ну, пшел!

— Иду, иду… Чего толкаешься, черт сопливый!

Люба вошла в громадный узкий каменный полуподвал.

И когда двери за ней закрылись, верная себе, смелая и упрямая, никого из узников не зная, крикнула весело: «Здоровеньки булы, товарищи!»

Никто из пленников не отозвался. Полуподвал был мрачный, стены выложены крупным камнем, а высоко вверху — ряд решетчатых, запорошенных снегом окошек. До них не дотянуться, если даже стать на плечи друг другу…

Уже не первый гитлеровский застенок испытала Люба за последний месяц. И никак не думала она, что в этом полуподвале среди изможденных людей встретит своего комиссара, своего товарища по борьбе, Олега Кошевого… Его трудно было узнать — все лицо в побоях. И все же она узнала. Полагалось по правилам конспирации сделать вид, что не знает и никогда не знала этого юношу, но не выдержала… Все равно уже никогда им отсюда не выбраться и в этом застенке они доживают свои последние дни и часы. И она бросилась к нему на грудь и первый раз за все время пыток и терзаний горько, по-детски расплакалась. Они не сказали друг другу ни единого слова. И только в глазах Олега Люба прочитала: «Успокойся, не плачь… Ведь я никогда не видел тебя плачущей и не хочу видеть!»

Снова начались допросы. Пытками руководил Орлов, бывший деникинец. Он избивал Любу неистово, как пьяный мужик, — кулаками в лицо, а упавшую топтал ногами.

Когда ее приводили обратно обессилевшую, находила в себе твердость ободрять других. Она повторяла по памяти сводки Совинформбюро, которые сама же принимала по тайной рации до ареста, сочиняла частушки про Клейста, «который ехал на Восток, да плохой был ездок», пела любимую песню, торжественную и величавую: «Широка страна моя родная…» И только ночью, когда все засыпали тревожным сном, она украдкой царапала на стене камешком прощальные слова, а написав, плакала без слез, гордо, сердцем измученным, сухими слезами: «Мама, я тебя сейчас вспомнила. Твоя Любаша…»

Еще рассвет не наступил, еще было темно, как бывает темно зимним утром, их по списку вызывали из подвала. Торопясь, Люба написала на стене: «Прощайте, меня взяли навеки. Шевцова. 7 февраля 1943 года».

— Пошевеливайся, выходи по одному… Руки назад!

В лицо ударил легкий морозец, и снова почудилось, будто пахнет полынью, сладко и прощально… На деревьях, насупившись, сидят грачи, и нигде не видно ни одного человека, кроме вооруженных до зубов полицаев и гитлеровцев.

— Трогай… Перепечаенко, заходи справа… Ты — слева…

Повели к заснеженному лесу, что примыкал к городской окраине. Так и не знала Люба и никогда не узнает, что оборвалась ее девичья жизнь в Ровеньках, в Гремучем лесу.

Поставили всех лицом к конвою. У полицаев немецкие автоматы. Начальник полиции Орлов и его помощник Перепечаенко — с наганами в руках.

В последний момент Люба сорвала с себя старенький вязаный мамин платок, который остался как последний печальный привет от нашей Любы, сорвала платок и выступила наперед, заслоняя собой тех, с кем шла до конца. Грянул залп. Грачи, горланя, поднялись над деревьями стаей. Люба упала на руки своих, которых не сумела прикрыть собой…

Ах, как сладко пахнет горькая полынь…

1982

Этот подвиг похож на легенду, и, как в легенде, была в нем недосказанность и печальная тайна.

В Подмосковье, неподалеку от Старой Рузы, стоит в лесу памятник. На высоком пьедестале — скорбящая мать с ребенком на руках. В грустной задумчивости она склонила голову над каменным надгробьем и благословляет его золотым венцом. Мальчик доверчиво приник к материнской груди и смотрит в небо, точно ищет там отца-летчика.

Завьюжила, запорошила снегом памятник зимушка-зима. Вековые сосны и угрюмые ели, как стражи, охраняют вечный покой.

В нише каменного пьедестала — небольшая чугунная плита с надписью, звучащей с неотвратимой достоверностью:

КАПИТАН НЫРКОВ ИВАН ФИЛИППОВИЧ КОМАНДИР ЭСКАДРИЛЬИ 312-го ШТУРМОВОГО АВИАПОЛКА ПОГИБ 25 ОКТЯБРЯ 1941 г.

Видно по всему: с самой осени не было здесь людей. Всюду вокруг снежное безмолвие. По-мартовски теплые сугробы покрыли землю молчанием. В нише лежит красный пионерский галстук, занесенный снегом, венок из зеленой хвои и засохшие цветы минувшего лета. Так и представляешь себе: приходит сюда ночью чуткий лось, долго стоит, глядя на одинокий памятник. Зайчишка настороженными скачками пробегает по тропинке, и опять всюду вокруг снежное безмолвие.

Есть в лесу еще один памятник — живой, волнующий — старая береза. Она хранит следы давней трагедии. Люди рассказывают, что именно на нее упал горящий советский самолет и, ломая крылья, устремился к деревянному дому, где расположился штаб фашистского полка. Взрывом самолета дом был снесен начисто, и лишь глубокая воронка долго дымилась на том месте…

Сломанная береза растет до сей поры. Верхние сучья приняли на себя роль новой вершины, и только не заросли, не зарубцевались черные раны.

Говорят, летчик Иван Нырков успел выброситься с парашютом из пылающего самолета, стропами запутался в сучьях горящей березы, перерезал стропы ножом, но тут же со всех сторон был окружен врагами.

— Русь, сдавайся!..

Никто не знает, как шел тот неравный бой. Местные жители ночью похоронили летчика в лесу и рядом предали земле останки его боевого самолета…

И живет в тех местах легенда. Люди уверяют, что из ночи в ночь над лесом, где возвышается памятник, гудит в небе неизвестный самолет, точно несет вечную вахту над погибшим героем.

И я не знаю: было ли то необъяснимым чудом или явью — сам я прислушивался к тишине зимней ночи в том лесу и готов присягнуть: слышал в далеком небе гул мотора, высокий и печальный.