Вадим Собко - Избранные произведения в 2-х томах. Том 1

Теперь уж и Иван смотрел на Андрейку вопросительно.

Будь мальчик наедине с братом, он бы немедленно во всём признался. Но милиционер и неожиданность домашнего допроса были так страшны, что Андрейка, не отдавая себе ясного отчёта, имеет ли бабка Галчиха отношение к тому, о чём его спрашивают, но смутно догадываясь об этом, начал оправдываться.

— Мы там играли, — чуть дрожащим голосом произнёс он. — А чтоб кто в киоск лез — я не видел. Да если б мы такое видели — убили бы этих воров! Мы не только около киоска играли, у нас одна застава около памятника была, вторая — около кафе, а третья — около большого серого дома. И нигде наши враги не могли нас поймать. А штаб около киоска был.

— А кто же ваши враги?

— А такие же ребята. Мы каждый раз жребий тянем, кому быть партизаном, а кому фашистом. Товарищ старшина, только вы никому не говорите, о чём я вам рассказал. Мы партизанскую клятву молчания дали.

— Я непременно буду молчать, — впервые за всё время улыбнулся милиционер. И его усталое лицо стало удивительно добрым. — Ну, извините, граждане, за беспокойство. Ничего не поделаешь, служба.

С этими словами он вышел из квартиры Железняков. На лестнице послышались его тяжёлые шаги, потом всё стихло.

— А теперь, — воскликнула Христина, за весь вечер не проронившая ни словечка, — рассказывай всё начистоту, нам рассказывай. Чистую правду!

— Я правду и говорил, — неожиданно для себя обиделся мальчик. — Ты что думаешь, я вор? Да? Думаешь — вор? — Голос звучал уже на самых высоких нотах.

— Подождите, люди добрые, — миролюбиво сказал Иван. — Никто тебя за вора не считает, а мы хотим знать, как вы там играете. Не может быть у вас тайн. Ясно? А обвинять Тебя в чем-нибудь мы не собираемся. Рассказывай.

— Я уже всё рассказал, — упрямо повторял мальчик. — Я ему всё рассказал. Мы вчера подпольщиками были, партизанам оружие транспортировали — три пакета гранат, патронов, толу…

Сердце Андрейки билось сильно-сильно. Он теперь уже всё понял — и какое оружие они вчера переносили, и что он возил бабке Галчихе. Теперь он врал, врал вдохновенно, убеждённый, что только это враньё может его спасти. О поездке к бабке Галчихе не знает никто и никогда не узнает, а сама бабка не осмелится больше к нему приставать.

Всё это было так страшно, словно он падал в пропасть и никак не мог достичь дна. И зачем он взял эти пять рублей?!

— Ну хорошо, постараемся разобраться что к чему, — сказал обеспокоенный Иван. — Очень мне эта история не нравится. А теперь садитесь за уроки.

У каждого из нас бывали дни больших испытаний, когда решалась судьба будущего, когда от какого-нибудь неудачного движения или неправильно сказанного слова зависело, как сложится жизнь на ближайшие годы, а может быть, и навсегда. Наступил такой день и для Ивана Железняка.

В это утро все они встали раньше и завтракали вместе. Обычно Иван поднимался первым, умывался, кипятил чай, разогревал завтрак — они все вместе готовили его ещё вечером, — завтракал, а потом, уже в спецовке и шапке, весело и громко кричал:

— Люди, вставайте!

Затем он выходил и крепко, словно ставя точку, закрывал дверь, а в квартире начиналась своя жизнь, когда в оставшиеся полчаса надо ещё переписать последние примеры, и позавтракать, и пришить Андрейке пуговицы, и заглянуть в книжку, и собраться в школу.

Но в это утро все встали вместе с Иваном. Никаких признаков рассвета ещё не обозначалось на востоке. Стояла глубокая январская темень, сухие, как крупа, снежинки бились в окно, и крепкий мороз синим сиянием светился вокруг фонарей.

Завтракали молча. О пробе, которую предстояло сегодня сдавать Ивану, не говорили ни слова, словно боясь сглазить. Уходя, Иван подхватил на руки Андрейку, крепко прижал к себе и снова поставил на пол. Что это было — проявление нежности или волнение?

— Счастливо! — сказала Марина.

— Ни пуха ни пера! — подхватила Христина.

— Не сиди там после работы, — наказал Андрейка.

— Есть не сидеть! Спокойно, люди!

Скрывая волнение, Иван шутливо отдал честь и вышел на лестницу. Как раз в этот момент открылась другая дверь, выходящая на площадку, и показалась Любовь Максимовна, держа в руках жёлтую сумку.

— Доброе утро! — весело поздоровалась она. — На работу?

— Да.

— Отец уже ушёл. Что это вы, Иван Павлович, сегодня такой важный?

Иван сердито поглядел на Матюшину.

— Пробу сдаю.

— На слесаря? Или на настоящего мужчину?

Щёки Ивана вспыхнули. Он терпеть не мог, когда

Любовь Максимовна начинала говорить в таком тоне.

— На слесаря четвёртого разряда, — ответил Иван.

— Я так и думала. Ну что ж, ни пуха ни пера! — весело засмеялась Любовь Максимовна.

Они уже успели спуститься.

— Зайди вечером, расскажи, чем кончилось, — сказала Матюшина, поворачивая к магазину.

— Хорошо.

Над донецкой степью и соцгородом разгулялась январская вьюга. В утренней темноте не видно было ни завода, ни высоких домов, только сильные фонари лучами света, словно ножами, резали сплошные снежные, раскачиваемые ветром потоки. Люди спешили к проходной, прикрывая лица руками, а Иван шёл, не ощущая ни холода, ни ветра.

Чувство, чуть похожее на то, когда он впервые решился пройти по скале, сейчас наполняло его душу. Только там, на Донце, он мог отступить и вернуться назад, а тут возврата не было.

На рабочем месте его ждал Максим Сергеевич. И хоть было ясно, что Иван Железняк стал уже слесарем, все в бригаде интересовались, как пройдёт испытание. Товарищи, и в первую очередь Сидоренко с Торбою и Маковым, встретили Ивана ободряющими взглядами. Кирилл даже чувствовал что-то похожее на волнение: ведь это его ученик выходил сегодня на пробу.

Загудел гудок. Низко, басисто.

— Ребята, сейчас эту клеть будем кончать, а пробу Ивану принесут позднее, — сказал Максим Сергеевич, и его будничный, обычный тон подействовал на Железняка лучше всяких успокоений.

— Какая будет проба, Максим Сергеевич? — срывающимся голосом спросил Иван.

— Ещё не знаю, сейчас принесут, — отмахнулся Половинка, — лезь наверх, подтяни там болты.

Наверху почти уже собранной клети прокатного стана Ивану пришлось работать около часу. За это время взошло солнце, и лучи его, розовые и яркие, заиграли на снежинках, залепивших окна.

— Иван, слезай! Пробу сдавать будешь! — позвал Половинка.

Он нарочно держал Ивана там, наверху, пока не взошло солнце и цех не наполнился светом. Бригадир хорошо знал, какую пробу приготовили ученику, знал, что при дневном свете сделать её легче, и потому все эти проволочки имели свой смысл. Кирилл понял это сразу, сказал что-то ребятам, они с улыбкой переглянулись. На верстаке, рядом с параллельными тисками, около которых обычно работал Иван, уже стояла заготовка для пробы — здоровенный, как хорошее ведро, бронзовый цилиндр, разрезанный на две половинки — вкладыши подшипника.