Владимир Успенский - Неизвестные солдаты

Опомнившись от неожиданности, итальянцы попытались вернуть господствующую высоту и отбросить русских за Дон. Бой не затихал трое суток. Двенадцать атак отбил закрепившийся на плацдарме полк. В атаках принимали участие немецкие подразделения, подтянутые из тыла. Но и они угомонились, потеряв полтора десятка танков и усеяв склон высоты серыми бугорками трупов.

Генерал-майор Порошин вернулся из штаба фронта в отличнейшем настроении и с новым орденом Красного Знамени. Ватутин отдал специальный приказ, в котором подчеркивал важность захвата плацдарма и объявлял благодарность бойцам и командирам. Николай Федорович сказал Порошину, что высоту Лысую надо держать зубами и руками. Это трамплин для прыжка. Туда надо перебросить достаточно сил, особенно против танков. И еще командующий сказал, что в тылу итальянского корпуса появилась немецкая пехотная дивизия. Фашисты подтянули ее сюда, в угрожаемый район, не очень-то надеясь на союзников. А дивизия эта, по всем данным, должна была двигаться к Волге.

— Вот она — настоящая помощь сталинградцам! — произнес командующий. — Вы там шевелитесь на плацдарме, стреляйте побольше, чтобы немцы не решились войска снять. Я полк гвардейских минометов для вас выделю, чтобы жить веселей было!

После захвата Лысой щедро давались награды. Капитан Бесстужев получил Красное Знамя, а Игорь Булгаков — Красную Звезду. Даже шофер Гиви, прямо не участвовавший в операции, получил медаль «За боевые заслуги», не столько за прошлое, сколько в счет будущего.

После вручения орденов генерал Порошин подозвал к себе Булгакова, легонько толкнул в плечо:

— Ну что, политрук, второе отличие завоевал? Скоро и вешать некуда будет!

— Я гимнастикой займусь, товарищ генерал, чтобы грудь пошире была! — бойко пообещал Игорь.

— Ладно, займись. Вечером ко мне приходи. Сегодня отдохнуть можно. Заслужили.

Штаб и политотдел дивизии стояли в деревне, но сам генерал вместе с оперативной группой почти безвылазно сидел на командном пункте, на небольшой высотке, километрах в двух от реки. Здесь же, на западном скате высотки, саперы оборудовали для него землянку, хорошо замаскированную среди кустов. Сюда и приехал Булгаков после наступления темноты.

Почти половину землянки занимали большой стол, накрытый зеленым сукном, и две длинные лавки. На столе красовался хрустальный графин и солидная, с тарелку величиной, пепельница. Дальняя стена была завешена ковром, возле нее стояла раскладушка. Вешалка да несгораемый шкаф — вот и вся мебель. В полуземлянке было сухо, чисто, хорошо пахло какой-то травой.

Игорь хотел доложить, но Прохор Севастьянович прервал его, сказал дружелюбно:

— Пришел? Ну, раздевайся, садись.

Сам снял китель, остался в синих галифе и белой рубашке, перехваченной подтяжками, и будто подчеркнул: служба есть служба, а дружеской беседе — особое время. В такие часы Прохор Севастьянович отдыхал от начальнического бремени. Игорь чувствовал себя с ним свободно, мог и закурить, не спросив разрешения, и даже поспорить.

Прожив год у Степана Степановича Ермакова, повидав у него разных командиров, Игорь пришел к выводу, что все начальники, даже очень большие, в общем-то обыкновенные люди, имеющие всяк свои слабости. Поняв это, Игорь вовсе не утратил уважения к их знаниям и к их опыту, но в нем не осталось этакого слепого почтения перед чинами и должностями. Ну, командир дивизии, ну и что же? Поучи другого — тоже лет за пятнадцать в генералы произвести можно.

Если сказать по совести, то Игорь уважал и даже чуть-чуть побаивался не генерала, а именно самого Прохора Севастьяновича как такового. Была в Порошине какая-то скрытая сила, не знающая преград. Сам Игорь ни разу не видел Прохора Севастьяновича в гневе, Но когда тот начинал раздражаться, когда каменно смыкались его губы, выступал вперед массивный, будто обрубленный подбородок, когда багровело, наливалось кровью лицо, оставляя белым только высокий лоб, Игорь чувствовал, что эта жесткая, безжалостная сила может вот-вот выплеснуться наружу и разнести все. Прохор Севастьянович умел сдерживать себя, но эта сила кипела в нем, как магма в вулкане. Наверное, она помогала Порошину подчинять себе людей и посылать их на смерть. Игорь вот мог сам идти в любое дело, на любой риск. А доведись послать в разведку Гиви или кого-либо другого, переживал бы за них больше, чем за себя. Нет, не хватаю Игорю чего-то, что имелось у Прохора Севастьяновича, и, видно, не было у него шансов стать генералом, чем он, впрочем, нисколько не огорчался.

— Ну, расскажи, какую вы там графиню разыскали? — спросил Порошин.

— Это не мы, это разведотдел из тыла привез. Старушка такая, что уж скрючилась от возраста, но зато и французский, и итальянский знает. Она и на допросах, и документы нам переводит. Мы ее бережем. Одежду теплую достали, трофейного кофе целый мешочек выдали. По-моему, она и живет только на одном кофе.

— Письма переводили?

— Сорок штук. И один дневник. Но только последние записи. В общем-то, ничего интересного. Все больше лирика, про любовь пишут, про то, как скучают. Или уж они такие любвеобильные, или военной цензуры боятся.

— А настроение?

— Уверенное у них настроение, Прохор Севастьянович, — сказал Игорь. — Уверенное и спокойное. Надеются, что к зиме фронт встанет по Волге до Астрахани, а за зиму мы сами задохнемся без угля, без нефти, да и без людей. Их офицер так и пишет. Зимой, мол, авиация разобьет советские заводы на Урале, а потом останется только маршировать… Ну, еще о посылках много. Посылки им разрешили отправлять. Перечисляют, что послано, просят ответить, когда получили.

— Уверены они, значит? — негромко переспросил генерал.

— В том-то и дело! — незаметно для себя повысил голос Булгаков. — От меня требуют: листовку для итальянцев готовь. А что в ней напишешь? Сдавайтесь в плен? Они только посмеются: русс отступает, а сам в плен зовет!

— Ну, после боев за Лысую не очень-то посмеются, — возразил Прохор Севастьянович. — Это, конечно, частность, однако для итальянцев урок предметный.

— Они не на Лысую, они на юг смотрят, — сказал Игорь. — Они же видят, что немцы Северный Кавказ взяли и Сталинград возьмут со дня на день.

— Ты что-то спешишь очень.

— Я не спешу, я передаю, что пленные говорят. А если по совести сказать, то и среди наших такие разговоры ведутся. Гиви вон выпил вчера и причитает: «Ай, бедная жена, ай, как ты будешь! В Персию не пойдешь, в Турцию не пойдешь, куда пойдешь? Самой конец, ребенку конец! Мне тогда зачем жить?»

Порошин усмехнулся, очень уж похоже, с акцентом передал Игорь речь своего шофера. Спросил:

— Ну, а ты, политрук, с такими разговорами борешься?