Владимир Успенский - Неизвестные солдаты

— Ух, ты! — испугался матрос. — Не спихнут они наших?

Славка опять выглянул в дверь. На воде все так же покачивались десятки бескозырок, на песке пляжа, у самой кромки прибоя, черным валом лежали тела погибших. К берегу шли несколько шлюпок, а больше ничего нельзя было разобрать. Или горел лес, или дымовые шашки — во всяком случае, весь берег был теперь полностью скрыт дымом. Корабельные орудия постепенно замолкали. Зато слышней становилась беспорядочная стрельба, долетавшая с суши.

— Ох, продержались бы наши, пока второй эшелон придет! — снова сказал матрос.

— Не хнычь! — отрезал Славка. — У японцев, небось, паника в сто богов! До вечера не отчихаются!

— Спокойный ты, черт! — позавидовал матрос.

— А чего волноваться? Я давно понял, что всякий треп и переживания — пустое дело. Надо душевные силы расходовать с пользой. А если работы нет, то сиди покуривай да ожидай, когда сможешь сделать что-либо для товарищей или для себя! Усвой эту формулу — и жить тебе легче станет. И другим от тебя больше пользы. Дошло? Ну и ладно. Сиди тут, а чуть что, сразу командируйся за мной!

Славка спустился в кубрик, привычным движением сбросил с ног по-штормовому незашнурованные ботинки и упал на пробковый матрас. Заснул на лету, не успев даже коснуться щекой подушки.

Дивизия расформировывалась. Молодых солдат и сержантов отправляли в другие части, технику сдавали на склад. Офицеры получали новые назначения. Лишь немногие, из числа тех, кто постарше, увольнялись в запас.

Виктора вызвал к себе командир полка, вместе с которым Дьяконский прошел долгий путь от Украины до Чехословакии. Подполковник был еще молод, резковат с людьми и скуп на слова. Командир он хороший, но теплого слова от него не дождешься. А на этот раз подполковник принялся вдруг расспрашивать о самочувствии, вспомнил почему-то, что их обоих ранило в один и тот же день на Днестре, и даже улыбался натянуто и неумело: уголки его бескровных, синеватых губ опускались при этом вниз.

Виктор сразу понял — дело плохо. Стараясь не выдать волнение, сидел на стуле, ловя взглядом ускользающий взгляд подполковника. Правая нога начала вдруг как-то странно подергиваться, Виктор плотней притиснул к полу ступню.

— Ну что, Дьяконский, не надоела военная служба? — спросил командир, без надобности перекладывая бумаги.

— Нет, — твердо ответил Виктор. — Я уже говорил вам о своем желании остаться в кадрах.

— Не получается, капитан. Ничего не получается. Училище ты не кончал, произведен в военное время…

— Ну так что же? Оставляют же офицеров без училищ?

— Только в порядке исключения, при стопроцентном здоровье. А у тебя одиннадцать ранений. Все равно спишут по чистой, — вздохнул подполковник. — Помотаешься где-нибудь на нестроевой должности, и демобилизуют. Лучше уж от нас уезжай. Мы тебя знаем, проводим с почетом…

— Ясно, — встал Виктор. — Разрешите идти?

— Да, — ответил командир, протягивая руку, но Виктор не заметил ее, пошел к двери, сутулясь и прихрамывая. Подполковник смотрел вслед и вдруг смутно, словно сквозь дым, увидел комбата с пистолетом в руке, ведущего бойцов на вражий огонь, на колючую проволоку! И такая разница была между яростным, устремленным вперед офицером и этим человеком, что подполковнику захотелось остановить его, сказать что-то хорошее. Но он понимал: словами тут не поможешь.

Возле казармы Виктора ожидал старшина Гафиуллин. Сидел на низенькой скамеечке, напевая что-то тягучее, заунывное и раскачиваясь в такт своей песне. Посмотрел на Дьяконского и подвинулся, уступая место. Виктор опустился рядом, ощущая плечом жесткое, словно каменное, плечо Гафиуллина. Старшина попыхтел самокруткой, произнес негромко:

— В госпитале лежал, все думал, как дальше жить? Месяц думал, другой думал, третий думал — ничего не надумал. Или домой ехать, или службу служить? На курсы мне предлагают. Скажи ты, командыр. Как скажешь, так делать буду.

— Оставайся, — ответил Дьяконский. — Офицер из тебя получится. Но чтобы хороший офицер получился, учиться надо. Очень много нужно учиться. Если на это пороху хватит, тогда оставайся.

— Да, командыр. Привык я к армии. Самое место мое тут!

— А я не привык?! — сорвался вдруг Дьяконский и сразу умолк, устыдившись своей вспышки.

Гафиуллин долго молчал, опустив бритую голову. Потом повернул к Дьяконскому плоское свое лицо с узкими разрезами черных глаз, сказал взволнованно, с придыханием, словно запалившись от бега:

— Ты мне брат, командыр. Ты мне самый дорогой старший брат, командыр. Я к тебе прирос — не знаю, как без тебя. Ты поезжай, ищи, где жить будешь. А я за тобой следом поеду. Не надо мне никаких курсов, ничего не надо. Хорошо будет — вместе смеяться будем. Худо будет — вместе горевать будем.

— Оставь, старшина, — поморщился Виктор. — Не нужно мне жертв!

— Каких жертв? Ты зачем так говоришь, командыр! — в голосе Гафиуллина звенела обида. — Ты мне скажи: руку отдай! Я отдам и рад буду!

— Ну, ладно, ладно, — скупо заулыбался Дьяконский. — Я верю тебе, старшина. В дружбу твою верю. И вот честное слово: если будет мне очень трудно, обращусь только к тебе. Но ты оставайся, ты служи. Твое место здесь. И не возражай сейчас мне! Это последнее мое приказание!

Отпуск генерал-лейтенанту Порошину дали сразу на два месяца. Надо было устроить свои личные дела и хорошенько отдохнуть.

В Москве Прохор Севастьянович и Ольга прожили всего три дня. Сходили в Большой театр, побродили по Красной площади и по улице Горького. Прохор Севастьянович так трогательно заботился о жене, запрещая поднимать тяжести, так беспокоился, если вдруг у нее начиналось недомогание, что Ольге было и приятно, и смешно. «Вот теперь я понимаю, когда говорят: готов любимую женщину на руках носить», — сказал ей однажды Прохор Севастьянович.

До середины октября они собирались пробыть в Крыму, но прежде чем отправиться на Черное море, Порошин решил съездить в Брянск, разыскать могилу друга — Степана Степановича Ермакова. А Ольга должна была побывать в Одуеве. Провожая ее на вокзал, Прохор Севастьянович сказал твердо: «Сына возьми обязательно. Нельзя жить на два полюса. Душевного равновесия у тебя не будет, а значит, и у меня тоже».

За год Ольга отвыкла от Николки, смутно представляла его лицо, давно уже перестала плакать ночами от приступов тоски. Даже сама спохватывалась порой, что редко думает о сыне. Мысли ее были заняты той новой жизнью, которую носила теперь в себе.

К Одуеву подъезжала она в тихий первоосенний денек. Недавние дожди прибили пыль, очистили воздух, он стал прозрачным и светлым, горизонт словно раздвинулся. Массивы лесов, темневшие на самом краю окоема, придвинулись ближе, к ним тугой сверкающей струей убегала река, то скрываясь в непроглядных зарослях, то ослепительно вспыхивая на изгибах белым пламенем отраженного солнца.