Владимир Успенский - Неизвестные солдаты

У Булгаковых на празднике обговорили детали облавы. Старшим команды выбрали Егора Дорофеевича Брагина, охотника заядлого, знающего все порядки.

Председатель стояловского колхоза, не чаявший как избавиться от волков, прислал в город три подводы. На них выехали Григорий Дмитриевич с Игорем, Магомаев и еще трое охотников. В Стоялове, где провели ночь, к ним присоединился лесничий Брагин.

В поле вышли незадолго до рассвета. На полпути команда разделилась. Охотники остановились покурить. К лесу отправился дядя Иван, захватив флажки для оклада. С ним ушли пятеро стояловских мужиков-загонщиков. Припадая на левую ногу, прохромал мимо Игоря пасечник Герасим Светлов в пушистой заячьей шапке. Дед Крючок взял с собой берданку. Брагин отобрал у него патроны — загонщику стрелять нельзя, — но с берданкой дед не расстался.

— Пущай хоть ружье будет, — говорил он, вытирая рукавицей сизо-красный нос. — Без оружия нам иттить никак невозможно. Армяк у меня чужой. Случись чего — мне тогда Федька Кривцов голову с корнем скрутит.

По жеребьевке Игорю и Григорию Дмитриевичу места достались рядом, у верховья оврага, на самой волчьей тропе. Лес тут был редкий, поодаль друг от друга стояли толстые березы в пухлом белом убранстве. На рыжеватом снегу выделялась цепочка свежих следов с бороздками между глубокими ямками. Волки, возвратившись с ночного набега, недавно прошли в овраг.

Справа появился дядя Иван, подвязал к ветке красный флажок, полез по сугробам дальше, разматывая бечеву. Где-то слева окладывал овраг Герасим Светлов.

Игорь, утоптав снег, плотно прижался спиной к березе. Держал навскидку ружье, настороженно поводил глазами по сторонам. Вокруг было пустынно, только из-за дальнего дерева торчал ствол ружья — там затаился отец.

День выдался пасмурный. Одноцветная белесая пелена заволокла небо. Было сумрачно. В глубине леса надрывалась, трещала сорока. Игорь чувствовал себя каким-то возмужалым и обновленным. Это ощущение новизны началось у него в то утро, когда вернулся он на рассвете от Ольги. Дома все спали, гости разошлись часа в три. Про Игоря думали, что он остался у Соломоновых. Открыла ему Марфа Ивановна, назвала обормотом. Игорь засмеялся, обнял ее. «Тише, оглашенный», — улыбнулась бабка.

А поздно вечером Игорь, крадучись, снова ушел к Ольге. Возвратился с зарей, опустошенный бессонной ночью, счастливый от впервые испытанной близости к любимому человеку. Открылась для него новая сторона жизни, о которой раньше только догадывался: полная безмерной радости до самозабвения, обогащавшая его, раздвигавшая прежние представления. То, что совсем недавно казалось серьезным, становилось смешным и ненужным. А слово «любовь», которое прежде бездумно и часто вырывалось у него, наполнилось тайным смыслом, стало своим, сокровенным.

По-новому ощущал он и свое тело. Выбрав время, когда никого не было в комнате, раздевался до пояса, смотрел на себя в зеркало, радуясь, что у него широкие плечи, что под гладкой кожей крепкие набухают на руках мускулы.

Теперь Игорь принадлежал не только себе. О чем бы он ни думал, невольно и подсознательно в мыслях его всегда присутствовала Ольга, была незримой соучастницей всех его дел.

Неприятно было то, что мать в последние дни сухо и сдержанно обращалась с ним, будто он оскорбил ее чем-то. Отец, хоть и хмурился чаще обычного, говорил с Игорем спокойно.

С дальнего конца оврага донеслись приглушенные крики, удары палок по деревьям. Это пошли загонщики, выгоняя волков из логова вверх по оврагу, оцепленному с обеих сторон красными флажками. Игорь вскинул ружье. Гладкое ложе холодило правую щеку.

Загонщики приближались, крики становились отчетливей. Прислушиваясь к шорохам, Игорь напряженно всматривался в кусты. Глаза застилало туманом, но он боялся пошевелиться, поднять руку, чтобы вытереть их.

Выстрел, гулко раскатившийся слева, заставил Игоря вздрогнуть. «Туда пошли!» Он повернулся в ту сторону и вдруг увидел волка. Вытянув длинное серое туловище, волк медленно крался, почти полз шагах в двадцати от него, совсем не там, где ждал Игорь. Прижав острые уши, оскалив красную пасть, он спружинился перед поваленным деревом, собираясь прыгнуть.

Серый ком легко взлетел в воздух, и в эту секунду Игорь нажал курок. Волк ткнулся головой в снег, вскочил, стремительно метнулся в сторону. Игорь, уже не видя его, ударил вторым зарядом, побежал, увязая в сугробах.

В лесу бухали выстрелы, и совсем близко, и в отдалении.

Возле поваленного дерева Игорь увидел на примятом снегу ярко-красные, глубоко запавшие пятна.

— Ну, где он? Упустил? — выскочил из кустов дядя Иван, потный, с засунутыми за пояс рукавицами. — Эх, упустил, парень! Матерый на тебя шел!

Игорь молча указал на кровавый след.

— Иван, тут он! — крикнул Григорий Дмитриевич.

— Ну-у-у! Я думал — Игорь стрелял!

— Я подранка добил!

Волк лежал на боку, вытянув лапы. От красного, мокрого языка, вывалившегося на снег, шел еще легкий парок.

— Хорош зверюга! — удовлетворенно говорил Григорий Дмитриевич, наклонившись над ним. — Достань-ка кисет, Иван. Замучился без курева, пока стоял… Но ты смотри, до чего же живуч, черт. Игорь ему в шею две картечины всадил, а он галопом на меня выскочил.

— Волчица ушла, — свертывая папиросу, рассказывал дядя Иван. — Как услышала выстрелы, назад повернула. Возле оклада проскочила. Опытная, видать, стерва. Дед Сидор ее в упор видел. И трех переярков с собой увела.

Игорь, опершись на ружье, рассматривал волка. Вблизи он не казался серым, густая шерсть его имела красноватый, ржавый оттенок. Вдоль спины по хребту тянулась ремнем черная полоса. Лобастый, широкогрудый, с подтянутым животом и сильными ногами, он и сейчас, мертвый, был по-своему красив. Его полуприкрытые, остекленевшие глаза с укором глядели на Игоря, будто спрашивали; «Зачем ты убил меня? Что я тебе сделал?»

Игорь отвернулся. Стало жаль этого ловкого, быстрого зверя, без движения валявшегося теперь на снегу.

— Ты что молчишь, парень? — обратился к нему дядя Иван.

— Так… Ноги замерзли.

— А мы вот выпьем сейчас для сугреву.

Подошли остальные охотники и загонщики, притащили еще трех добытых волков: двух молодых и одного покрупней — переярка. Брагин приказал всем разрядить ружья.

Уселись тут же, кто на пенек, кто прямо на снег, достали четыре бутылки водки. Дядя Иван охотничьим ножом резал сало.

— После честного труда выпить рюмку нет вреда, — гудел Брагин, казавшийся огромным в белом халате поверх полушубка.

Григорий Дмитриевич, опрокинув в рот стопку, провел ладонью по губам, крякнул.

— Люблю жизнь охотничью… Как на фронте, бывало…

— Тут еще почище, чем на фронте, — прожевывая хлеб, торопливо заговорил дед Сидор. — Я на ерманской войне такого страха, как сегодня, не натерпелся. Эта волчица на меня ажник с рыком кинулась. Ей-богу, — перекрестился он. — Я оступился и в снег. А переярки через меня. Герасим сбрехать не даст, он видел. Один зубами — хрясть! Думаю все — отходил Сидор по этому свету. А он, стервец, промазал, по армяку клыком полоснул. Гля, дырка какая, — показывал Крючок порванную полу. — Чего я теперь Федьке скажу? Он с меня душу вынет или волчиную шкуру потребует.