Юрий Лаптев - Заря

А вообще, кто бы знал, как трудно Ивану Григорьевичу, молодому еще коммунисту, работать с людьми. Какие они разные, все люди, а ведь каждого человека надо понять, найти и развить в нем все хорошее осторожно, чтобы не отвратить от себя, указать на недостатки. Ну, с молодыми легче. Молодое деревцо согни, оно не сломается, выпрямится и снова всеми веточками потянется к солнцу. Только бы ничто не преграждало дорогу. Так и человек должен стремиться к правде.

Одно солнце на небе, и одна, только одна правда на земле! Но ведь и солнце надолго иногда закрывают черные тучи. А правду… сами люди часто затемняют истину путаным поучением. Одни не понимают, а у других и умысел нехороший.

Ссутулив широкие плечи, не глядя по сторонам, шел посредине улицы Иван Григорьевич Торопчин. Проходя мимо дома Бубенцова, задержался. Хотел было зайти, но передумал.

Был обеденный час. Народу на улице было немного. Тени от тополей, от конюшен, от пожарной вышки потянулись уже на восток.

У магазина сельпо на бревне чинно, как засыпающие куры на насесте, сидели старики. Грелись на припеке. Дымили пахучим махорочным дымком, прислушивались к разговору двух подгулявших. Конечно, если человек перехватил лишнего, разговор у него пустой, никчемный, но если человек выпил в меру, ни ноги, ни мысли у него не заплетаются — можно и дельное услышать.

— Нам, сват, теперь не страшна никакая империалистицкая сила! Гитлеру башку снесли начисто, и еще кому неймется — посшибаем. Ты, сват, русского человека лучше не вороши! — увещевал чистенький, но ершистый старичок другого, хотя тот и не думал ворошить русского человека. «Сват» и сам был настроен патриотически и настойчиво повторял одну и ту же милую сердцу фразу:

— А и силен город Тамбов!., Ай да и силен Тамбов-город! Куда там!

Из раскрытых окон правления колхоза лились звуки старинного вальса: кто-то включил приемник. А от реки, навстречу музыке, доносилась протяжная и грустная, как дымок потухающего костра, девичья песня.

Девушка пела о том, что ушел на войну любимый и не вернулся, И не вернется никогда.

Но рядом с девушкой сидел другой. Паренек не пел, но тоже грустил. Однако не терял надежды.

Умолкнет песня. Утихнет грусть. А жизнь свое возьмет!

Крепко надеялся на счастливую будущность и кузнец Балахонов, хотя и не молод был. Годы уже протоптали стежки морщин на невысоком лбу Никифора Игнатьевича. Как налет первого инея, запорошила волосы и усы седина. Но даже уставший жить человек не перестает надеяться, а Балахонов, хотя и много потрудился на своем веку, жить не устал.

Вот он сидит в красном углу празднично убранной горницы за начищенным до блеска, весело клокочущим самоваром, сам сияющий, как самовар.

А напротив кузнеца, облокотившись локтями о стол и не отрывая взгляда от гостя, сидит Марья Николаевна Коренкова — женщина тоже в годах; но что же, если не надежда на счастье, так молодит эту женщину, делает такой притягательной синюю-синюю глубину ее глаз?

Никифор Игнатьевич и Марья Николаевна, прежде чем приступить к чаепитию и серьезному разговору, распили бутылочку очищенной, закусив хрусткой капустой, заквашенной кочанами, и лепешками из отрубей. Но если женщина, хотя и выпила вина наполовину меньше, раскраснелась и приобрела улыбчатость, то кузнец был, что называется, «при светлом глазе» и вел совершенно трезвый, степенный разговор.

— Война, Марья Николаевна, для народа, как при дурном ветре пожар — дров спалит уйму, а люди на холоду остаются. Начните считать по домам: где малолетки родителей потеряли, женщины многие — вот хотя бы и вас взять — мужей, старики сынов лишились. Словом, всю нашу жизнь перекосила эта самая война. Н-но… — Никифор Игнатьевич единым духом схлебнул с блюдца чай и продолжил — тыном ветра не остановишь! Чуть не каждый, заметьте, после войны заново жить начинает. Корень — вот в чем сила! А в нашем народе корень такой, что… думается, легче весь земной шар на попа поставить, чем русского человека утеснить с его земли! Это я к чему говорю…

Однако перейти к основной теме разговора Балахонову удалось не сразу — помешал младший сынишка Коренковой, Паренек, слегка приоткрыв дверь, бочком протиснулся в избу, звучно прошлепал босыми ногами к столу и с детской бесцеремонностью уставился на кузнеца.

— К чему это я говорю, — уже нерешительно повторил Никифор Игнатьевич, скосился на паренька и замолчал, хотя и уловил в синих, как у матери, глазах мальчика живейший интерес к разговору.

— Пашунька, — сказала Марья Николаевна, ласково пригладив сыну русые волосенки, — добеги разом до Таисии, катушку ниток она мне посулила дать… Добежишь?

— Ее дома нет, тетки Таисии, — не отрывая любопытствующего взгляда от лица Балахонова, отозвался сынишка. — Они с Анюткой порося на пункт понесли, ему присыпкинский кобель одно ухо начисто скусил. Смеху было!

— Так ведь вернется небось Таисия. Иди. Ну, поиграете там пока со Степой, — бросив на Балахонова быстрый, виноватый взгляд, просительно сказала Марья Николаевна.

— Тогда лепешку дай! — повернувшись к матери, сказал Паша.

— Возьми сам. Вон на шестке я вам оставила. Всем по две.

— Одну пока съем, — рассудительно сказал парнишка, выбрал из стоявшего на шестке решета самую большую лепешку и, впившись в жестковатое тесто мелкими и острыми, как у хорька, зубенками, направился к двери.

— Да, так к чему я завел этот разговор? — выждав после ухода Паши некоторую паузу, в третий раз повторил Балахонов и, очевидно собираясь с мыслями, опять замолчал.

— Может быть, чайку еще откушаете, Никифор Игнатьевич? — ласковым голосом подбодрила своего собеседника Коренкова.

— Спасибочки, выпью. Раньше этот самый чай почему-то фамильным назывался. А то еще кирпичный я уважал…

И снова помолчал кузнец. Какие-то все неподходящие приходили на ум слова. Потом все-таки решился:

— Так вот, Марья Николаевна, я, конечно, человек в возрасте, так сказать, не юнош. Но в работе пока пусть молодые за мной тянутся!

— Что и говорить — таких, как вы, работников поискать. Я уж нынче раз десять хорошим словом помянула, — подавая подрагивающей рукой Балахонову чашку, сказала Коренкова. От сдерживаемого волнения женщина раскраснелась больше, чем от вина. Ее состояние передалось и кузнецу.

Хотел было Никифор Игнатьевич для успокоения глотнуть прямо из чашки чайку, но во-время остерегся, лишь смочил в крутом кипятке усы. Отер и расправил их ладонью, вновь заговорил:

— И остальное мое положение вам известно. Живу, можно сказать, в достатке… Ну, нынешний год, конечно, поминать не будем.