Юрий Лаптев - Заря

— Не к чему это — шарманку-то крутить! — строго пробасил сидящий прямо за спиной Коренковой Шаталов. — Не о пустяках люди поговорить пришли.

— Знаешь что, Иван Данилович? — Марья Николаевна повернулась к Шаталову. — Пустяковая живность — мышь, а амбару приносит большой вред. Да и не все ведь у нас умеют такие хорошие слова говорить, как ты сказал. — Коренкова вновь обратилась к собранию. — Вот Шаталов здесь при всех обещал партии и правительству выполнить обязательства, которые мы с вами записали еще весной, в трудное время. А я его тоже при всех спрошу: чьими руками ты, Иван Данилович, урожай, который не сеял, убирать собираешься? Опять на Дусю Самсонову, да на Кропачева, да на Андриана Кузьмича рассчитываешь? Или, может быть, Василису Токареву жать пошлешь, многодетную вдову солдатскую? Она ведь на посевной хорошо поработала. Ей бы первой на Доске почета быть, да вот плохо у нас тихоньких замечают. Не видно Василисы из-за твоей широкой спины, товарищ Шаталов, да и голос у нее против твоего слабый.

Тут уж замерло все собрание. Ведь впервые за все время существования колхоза прозвучали обличающие Шаталова слова. Вернее, поговаривали так многие, но по углам да шепотком, а Марья Николаевна оконфузила его при всем честном народе! Да ведь со свету теперь Данилыч ее сживет, со всеми потрохами съест, как курицу!.. А может быть, и не съест? Смотри, какой сидит, как сытый да гладкий кот ополосками облитый.

Торопчин слушал Коренкову внимательно и с интересом. Но слова ее Ивана Григорьевича не очень радовали. Показалось ему, что Марья Николаевна все дальше и дальше уходит от главного, к чему было Васильева подвела народ. И когда сидящая рядом с ним Наталья Захаровна подтолкнула его и сказала шепотком:

— Маша-то?.. Учат вас все-таки и бабоньки уму-разуму!

Торопчин ответил:

— Хорошо, но мельчит Марья Николаевна, пожалуй.

— Да ну? — Васильева взглянула на Торопчина с удивлением, — А мне-то показалось, что женщина на полный лемех пашет. Ты взгляни-ка на народ повнимательней.

Иван Григорьевич пристально оглядел собрание. Он увидел сотни знакомых лиц и почти на всех лицах выражение подлинного волнения и заинтересованности. А главное — ни на одном лице не нашел самого страшного для него: не чувства, а отсутствия чувств — равнодушия. Многим, очень многим колхозникам захотелось и самим поговорить, высказать здесь, на народе, свои, может быть, самые сокровенные мысли, желания, мечты.

Это охватившее всех настроение, вызванное во многом уж очень доходчивыми словами Марьи Николаевны, теперь люди возвращали ей. Коренкова, не отрываясь, смотрела в ставшие едиными глазами сотни глаз, и ей казалось, что она не говорит, а слушает то, что говорят ей эти глаза.

— Да как же я или другой кто, честный, друзей-подруг своих учить бы стала, если сама никогда не училась и учиться не хочу? Зачем я буду людям говорить хорошие слова, коли сама их только недавно услышала или вычитала из газет, а в душу не допустила? А главное, сама еще не по хорошим словам живу. Да разве поверят мне? Никогда! Наши люди верят только тому, кто сам вместе с ними честно трудится!

— Верно, Марья Николаевна! — громко поддакнул Коренковой растрогавшийся Брежнев. Но, пожалуй, лучше было бы для Андриана Кузьмича похвалить женщину не так громко, про себя. Увлекшись, Марья Николаевна про него, своего соперника, и забыла. А теперь вспомнила.

— Вот почему слова Андриана Кузьмича всем нам понравились?.. Да потому, что ничего плохого про работу его не скажешь. Хорошо трудится человек!

— Всякому бы так-то! — выкрикнул, даже не привстав, а подпрыгнув, необычайно легко возбуждающийся почитатель Брежнева Камынин. Но Коренкова быстро усадила его на место.

— Но и Брежнев хорошими своими словами, пожалуй, сам себя поприжал. Послушать его — ну прямо обо всем печальник, все бы село наше обогрел у себя на печи. Недаром, видно, не другого кого, а себя первого выше орла Андриан Кузьмин пустил, а Бубенцова рядом с петухом усадил на жердочку!

Смех, веселый говор и разрозненные хлопки прервали речь Коренковой, но ненадолго. Уж очень интересно было народу послушать, чем же все-таки поприжал сам себя знаменитый бригадир. Неужели и к Андриану ключи подберет неугомонная женщина?

— А вот почему это ты, Андриан Кузьмич, никого из нас не допускаешь в свой кабинет?

— Приходи, сделай милость, Марья Николаевна. Очень даже рад буду, — попытался умилостивить своего обвинителя Брежнев, первым догадавшийся, к чему клонит Коренкова.

— Спасибо, приду. И других с собой приведу. У тебя есть чему поучиться. А то что ж получается — вот семена-то проверенные почему-то не у Камынина, а у тебя оказались?.. И упряжки самые лучшие к себе в бригаду собрал. Из третьей бригады в прошлом году сеялку новую оттягал, а у меня волов. Только не на такую напал!

Да, понял тут и Брежнев, что и в нем, прославленном бригадире и одном из старейших по колхозу членов партии, есть «петушиная струя». А уж раз сам Брежнев понял, со стороны-то ведь еще виднее. Вот почему и гаркнул обрадованно горластый заводила Матвей Рощупкин, недолюбливавший Брежнева именно за его всегдашнее благообразие:

— Так его!.. Придерживай, Андриан, шляпу, а то, гляди, без ветра сдует!

Озорной выкрик Рощупкина рассмешил всех. Веселое оживление раскатилось по лужайке. Но Марье Николаевне это не понравилось. До главного-то ведь она еще не добралась. Поэтому Коренкова крикнула звонко и властно:

— Я все это к чему говорю?

— Тих-ха!

— Дайте досказать человеку.

И еще раз быстро возникший шум так же быстро и утих, Действительно, разве ж не интересно, чем вся эта речь кончится.

Марья Николаевна выждала, когда снова утихли голоса и смех, и лишь тогда заговорила. Иначе заговорила — негромко и задушевно:

— Только про одного человека в колхозе нашем я не могу сказать ни единого плохого словечка. А чужие — нехорошие вымыслы — повторять не буду. Давно я знаю Ивана Григорьевича Торопчина. Вот еще таким недоросточком помню. И отца его Григория Потаповича, и братьев, и сестру Наталью знала и около мужа своего и брата со слезами похоронила в памяти. Да разве только я?

Вот когда она воцарилась — полная тишина. Даже где-то далеко-далеко в поле прозвучавшая песенка жаворонка в село донеслась.

Услышал жаворонка и Торопчин. И вот только тут понял, что не разменяла свою речь на незначительные слова Марья Николаевна, не забыла о главном женщина. И не потому, что сказала Коренкова про него хорошие слова. Не Ивана Григорьевича она похвалила, а то, к чему он стремился всей своей честной душой.

— Не тем он хорош мне, Иван Григорьевич, что совершает какие-то особенные подвиги; нет, так же трудится человек, как и многие из нас. И живет тут же на селе одинаково, как все мы, колхозники, — трудно пока живет. Но, может быть, никто из нас не видит так ясно, как Торопчин видит, той светлой жизни, к которой ведет всю страну наша партия. А вот…