Николай Асанов - Открыватели дорог

Так возникли домашние, внеуниверситетские «курсы новейшей физики».

К этому времени Михаил Борисович достиг постепенно такого положения, что ощутил настоящую потребность иметь свою собственную школу. Без учеников он обходиться уже не мог! Поэтому он внимательно присматривался к каждому своему студенту.

К концу первого, иногда второго курса профессора физико-технического факультета уже различали студентов не только по костюму и прическе. Это лишь вначале кажется, что все студенты на одно лицо.

Начинаются зачеты, экзамены, курсовые работы. И вот молодые люди, только что бывшие похожими друг на друга, как капли воды, постепенно приобретают индивидуальные черты. И тогда можно полушутя-полусерьезно сказать:

— Послушайте, Ярослав Ярославович, а ведь вам не составило бы, вероятно, труда усвоить первый том «Новейшей физики»?

К удивлению Михаила Борисовича, Чудаков, заинтересовавший профессора тонкостью только что законченного опыта, спокойно ответил:

— Я прочитал все шесть томов этого курса.

Михаил Борисович взглянул на студента внимательнее.

Чудаков выглядел недоростком — маленький, чернявый, по-мальчишески подвижный. Вероятно, война помешала его физическому развитию. Профессор перелистал зачетку. Там были весьма ничтожные сведения. Ярослав Ярославович. Год рождения 1932-й. Сын рабочего. Москвич. Наверно, отец ушел на фронт в самые первые дни войны. Сколько могла зарабатывать мать? Пятьсот — семьсот рублей. Этого, конечно, не хватало даже на хлеб. Правда, детям в школе давали бесплатные завтраки. Но Михаил Борисович помнит, как они выглядели: дочь однажды принесла из школы такой завтрак — ломтик черного хлеба, смазанный каким-то повидлом. Михаил Борисович раз и навсегда приказал Нонне отдавать завтраки соседке по парте. Но из дома в школу с собой ничего не брать. Впрочем, это было уже в сорок третьем, когда появились академические пайки. До этого Нонна съедала свой школьный завтрак, наверно, с не меньшим удовольствием, чем Ярослав Чудаков. Но приносить из дома в школу то, что готовила Нонне мать, просто не следовало. И Нонна поняла отца. Приходила голодная, но веселая. «Я отдала свой завтрак Аннушке. Сегодня была ее очередь…»

— Какая очередь?

— Папа, Аннушка у нас староста. Это она решила, что мой завтрак будут получать по очереди…

Мать кипятилась. Но Михаил Борисович понимал Нонну. Иногда говорил:

— Завтра пригласишь на обед двух подруг. Обедать будете отдельно. Кормить станешь сама. Мама скажет, что и где взять.

Эти обеды происходили обычно по субботам. И тоже странность — каждый раз Нонна приводила других девочек. Мать снова сердилась: «У тебя нет подруг!» Дочь отвечала снисходительно: «Мы дружим всем классом!» — «Что же, вы решаете на классном собрании, кто должен идти к тебе в гости?» — «Нет, мама, это решает Аннушка. Она лучше знает, кто как живет, кто получил «похоронную», у кого наградили отца или мать…» — «При чем тут матери?» — «Ах, мама, у нас три девочки в классе, мамы которых на войне. Кто врач, кто инженер. А всего в школе таких девочек двенадцать». — «Разве это война? Это ужас!» — восклицала мать.

Тогда она еще не очень верила, что газеты печатают правду о фашистах. В конце двадцатых годов она жила вместе с Михаилом Борисовичем в Германии: Михаил Борисович проходил практику у профессора Вернера Гейзенберга; немцы ей очень нравились, возможно, что с одним или двумя у нее были даже романы.

От этого предположения у Михаила Борисовича до сих пор побаливало сердце. Михаил Борисович был тогда слишком занят — профессор Гейзенберг не давал спуску своим бакалаврам. Брониславе было скучно. А молодых немцев в этом университетском городе болталось сколько угодно. Язык она знала отлично. Это как раз и заставило Михаила Борисовича ходатайствовать, чтобы молодую жену направили с ним, — будет переводчицей при муже. Ничего из затеи с переводами не вышло: Брониславе скоро надоело выслушивать и переводить мудреные речи физиков. Хорошо еще, что знаки и символы в науке интернациональны. Ну, а через два или три месяца Михаил Борисович и сам о б р е л слух на чужую речь. Как ни удивительно, это именно так и было. Он вдруг стал слышать разговоры соседей. До этого все слова сливались в неразличимый гул. И вдруг он услышал о Брониславе то, что раньше проходило мимо его сознания, как гудение: «Фраукотораялюбитнемцев».

…Он столь глубоко задумался, держа перед собой зачетку, что только покашливание студента вывело его из забытья. Расписавшись, он вернул зачетку и сказал:

— А не могли бы вы, Ярослав Ярославович, как-нибудь заглянуть ко мне? Мне хотелось бы услышать ваше мнение об этих сборниках и обменяться мыслями о новых путях науки…

Не видно было, чтобы студент смутился, услышав такое приглашение. И ответил Чудаков несколько насмешливо:

— Не думаю, Михаил Борисович, что такой обмен будет для вас интересен. Так же, как в сказке: нашел человек золотой слиток с лошадиную голову и обменял на обыкновенный пшик…

Михаила Борисовича несколько покоробило от этой манеры разговаривать присказками, однако он с обычной любезной улыбкой спросил:

— Что вы имеете в виду под такой странной аналогией?

— О, это просто притча о невыгодном обмене. В конце концов, бывший владелец золота получает иглу без ушка, но с советом — накалить иголку и пробить ушко. А когда он бросает раскаленную иглу в воду, то слышит только издевательское «пшик». Но я обязательно зайду, Михаил Борисович, у меня на этот случай даже ваш телефон записан.

Чудаков попрощался и ушел, этакий с виду недоросток, с мальчишескими движениями, в странном спортивном костюме — лыжные шаровары, стянутые у щиколоток, и толстый свитер, стянутый у горла, — мешок на мешке. А что, если он явится в таком наряде? Бронислава не протестует против свободы в одежде, но только на пикниках, где и профессора частенько одеваются так же, как этот Чудаков. В собственном доме она подобной небрежности не переносит. Впрочем, если Чудаков заранее записал телефон Михаила Борисовича, значит, подозревал, что привлечет внимание профессора. А если это так, то, наверно, учтет и все остальное. Должно быть, расспрашивал студентов, уже побывавших у Михаила Борисовича.

Ярослав Чудаков совсем не был таким уж оголодавшим недоростком, как представилось это почтенному профессору. Просто в роду Чудаковых все мужчины были невысокими. А вот что касается мускулатуры, ловкости, так тут Чудаковы — отец, и дед, и молодые — могли дать иному мастеру сто очков вперед.

У них даже руки д у м а л и! Ярка, когда стал студентом, вычитал где-то, что Фридрих Энгельс уважал рабочие руки и даже прямо говорил, что творческий процесс начинается в голове, а кончается в пальцах рук, которые держат инструмент, будь то перо, или резец, или просто стамеска, или молоток. Вот и Ярослав — если он замышлял какой-нибудь прибор для счета соударений ядерных частиц, — так просто чувствовал, что у него и голова горела, и руки нацеливались — сейчас начнут «стрелять».