Николай Асанов - Открыватели дорог

Валентин небрежно и ловко держал гитару в длинных веснушчатых руках, и она сама, казалось, выговаривала нужные слова.

Аннушка погасила верхний свет и набросила платок на стоявший в углу торшер. И у Нонны сразу даже настроение изменилось, как будто ей предстояло пройти по этому полю, на котором уже лежали мертвые люди…

Михаил Борисович приехал, когда все пели — кроме Нонны, она не знала слов, — другую песню, полную лихой силы. Аннушка впустила Михаила Борисовича, тот вошел, помахал рукой, чтобы продолжали, и присел в уголок. Никогда Нонна не замечала за отцом такой скромности, он любил держаться на переднем плане, а тут словно подчеркивал, что он как все.

После песни сделали перерыв, включили верхний свет, и все вернулись к столу.

Михаил Борисович произнес тост за блестящий успех молодых ученых. Ответил ему Алексей. Потом что-то промямлил Коваль. И опять Нонну удивило: отец, обычно еле притрагивавшийся к рюмке, тут пил наравне со всеми, шутил, шумел, требовал, чтобы Чудаков произнес тост.

Чудаков, уже опрокинувший три или четыре рюмки, отодвинул стул от стола, усмехнувшись, произнес: «В вашу честь, Михаил Борисович!» — взялся одной рукой за спинку стула, другой — за сиденье и вдруг встал на стуле на голову. Нонна испугалась было, что он грохнется прямо на стол, но Аннушка сидела спокойно, видно было, что ей не привыкать.

Постояв на голове, Чудаков встал на ноги, придвинул стул обратно и спокойно налил новую рюмку.

— Видали чудика? — спросил Алексей Нонну.

Коваль нежно улыбался.

Все здесь — поняла Нонна — привыкли к чудачествам Ярослава и любили его, что бы он ни выкинул. Наверно, вот так встать на голову он мог и в лаборатории при удачном окончании опыта, конечно при «своих». Но коллектив обожал своего начальника, а такие «штучки» только забавляли. И Нонна вдруг подумала, что именно с этими людьми ей хочется работать.

Аннушка включила магнитофон. Стол отодвинули в угол, и Аннушка потащила мужа танцевать твист. Алексей сварил кофе по какому-то одному ему известному способу, и кофе действительно показался необыкновенно вкусным. Нонна вдруг обратила внимание на то, что в этой компании каждый умел делать что-то неповторимое, особенное. Алексей был королем кофе. Аннушка в своей вьющейся вокруг ног широкой юбке и белой кофточке, плотно облегающей ее фигурку, отплясывала твист, а Чудаков лениво изображал пресыщенного танцора, которого вовлекала и не могла вовлечь в свою игру Аннушка.

Было неожиданно, что именно Аннушка оказалась королевой твиста. Но так, наверно, и должно было получиться. Худенькая ее фигурка оказалась очень гибкой, а толстые, мягкие губы выглядели совсем негритянскими, и в глазах появился бешеный огонек, от которого каждому становилось тревожно на душе.

Потом Чудаков показывал карточные фокусы и с необыкновенной ловкостью угадывал задуманные зрителями карты. Даже Михаил Борисович тряхнул стариной и принялся гадать всем подряд на кофейной гуще, да так умело, будто и на самом деле изучил всю «черную магию».

И Нонне показалось, что давно уж ей не было так весело. У каждого из присутствующих здесь был свой «конек», но, пожалуй, оседланный получше, чем «коньки» приятелей отца.

Ну, а сама-то она?

Если б она спросила Алексея об этом, он сказал бы, что в ее присутствии Коваль пел лучше, чем обычно, Чудаков показывал свои фокусы с особым блеском, Аннушка танцевала с необыкновенным талантом. Самому Алексею его кофе удался, как никогда. Просто у Нонны была способность все освещать и катализировать одним своим присутствием…

Но сама Нонна не догадывалась об этом и потому внезапно погрустнела. Михаил Борисович, взглянув на дочь, вдруг заторопился:

— Ну, друзья мои, нам пора домой…

Аннушка еще пыталась уговорить его, но Нонна уже поднялась.

Выждав, когда Аннушка и Нонна вышли из комнаты, Михаил Борисович сказал:

— Вот что, молодые люди, я позвонил Ивану Александровичу и рассказал о вашем успехе. Иван Александрович поздравляет вас, но в то же время и торопит. Снимки аннигилирующих анти-ро-мезонов уже проявлены, я спрашивал у фотолаборантов, когда собрался к вам. Больше всего с ро-мезонами занимались в Дубне. Следовательно, у них могут быть снимки неучтенных аннигиляций. Надо немедленно взять наши фотографии зафиксированных звезд и завтра же поехать в Дубну. Завтра воскресенье, институт не работает, но обратитесь там к Сергею Григорьевичу Тропинину, он выдаст необходимый материал. Академик настаивает, чтобы уже в понедельник этот материал был сгруппирован у нас. Если, конечно, у них в фотоснимках найдется что-то подобное:

— К чему такая торопливость, Михаил Борисович? — сердито сказал Чудаков. — Мы же не спали несколько ночей! И на чем ехать? На поезде? Завтра поезда будут перегружены…

— Я дам свою машину! — непреклонно сказал Красов.

Нонна, появившаяся в дверях уже в плаще, добавила:

— А я с удовольствием повезу вас в Дубну.

Чудаков переглянулся с Ковалем. На Алексея они не смотрели. Тогда Алексей тихо сказал:

— Хорошо, я поеду в Дубну.

Машину вела Нонна, и это раздражало Алексея, словно он оказался в зависимости от нее. Или показал себя слабым человеком. А он, и верно, слабоват. Дважды записывался на шоферские курсы, да так и не окончил: все что-нибудь мешало…

Он сидел рядом с Нонной и хмуро смотрел на летящее под колеса матово-черное шоссе. В поле зрения надоедливо попадал болтающийся на нейлоновой нитке негритенок в алой юбочке — автомобильный амулет, очевидно, подарок очередного Нонниного поклонника. Разговаривать Алексею не хотелось.

В общем-то, он сам согласился поехать в Дубну. Но теперь ему подумалось, что вокруг него и Нонны складывается какой-то заговор. А кому приятно быть в центре заговора и не понимать его?

Нонна тоже не разговаривала, А может, мешали встречные машины. Шоссе было узкое, и до самого Дмитрова навстречу все время шли грузовики, а сзади подпирал поток легковых — москвичи ехали за город: на прогулку, в лес, на дачу.

Машину Нонна вела с профессиональным шиком. Она вообще все делала хорошо, и это тоже раздражало Алексея, словно врожденная талантливость Нонны отдаляла ее от него.

Он изредка взглядывал на маленькие, очень красивые руки с отполированными малиновыми ногтями, цепко лежащие на руле, видел ее профиль, косо отчеркнутый волной рыжевато-золотистых волос, летящую к виску нервную бровь, неожиданно грустный глаз в тяжелых от туши ресницах.

«Интересно, как она с такими ногтями стирала Бахтиярову белье там, на стройке? — раздраженно подумал Алексей. — Непонятная женщина! Хотя вряд ли она занималась подобными делами, конечно, эти скучные подробности жизни она передала кому-нибудь другому… Нет, мне не нужна такая женщина, — с неожиданной яростью решил он, — все в ней мне чуждо!»