Олесь Гончар - Повести и рассказы

— Слышите? — Анна Адамовна при моей шутливой поддержке опять обращается к руководителю делегации. — Откуда вы взяли, что на корриду в таком нельзя? Жанетта говорила, что на условности у них вообще не обращают внимания…

— А пресса? — восклицает Михаил Михайлович. — Желтая пресса, она ведь только и выискивает, к чему бы прицепиться!..

— Ну если вы полагаете, что я осрамлю делегацию, — с тенью обиды в голосе произносит Анна Адамовна, — то я сейчас пойду и заменю. Буду как вчерашняя…

Перспектива нового переодевания пугает Михаила Михайловича еще больше.

— Нет, нет! Что вы! — обеспокоенно вскрикивает он. — Если еще раз удалитесь в номер, тогда уж наверняка плакала наша коррида!

— Да и Жанетта ведь ждет, — напоминаю я, взглянув на часы. — Пошли, ничего страшного…

И мы выходим наконец-то из отеля, окунаемся с порога в горячий знойный воздух, нам смеется с неба ослепительное солнце Прованса.

Направляемся, как нам и объясняли, по аллейке через парк, между рядами разомлевших на солнце платанов, попадаются на глаза еще какие-то деревья и лохматые кусты с неизвестными названиями, а дальше, по ту сторону парка, мощно перекатывается глухой гул — то уже гудит коррида…

Словно от далекого водопада, доносится сквозь деревья до нас ее гул.

Аллея парка не асфальтирована, лишь усыпана камешками, галькой морской, каждый кремешок кажется нам раскаленным до обжигающих температур, и к Анне Адамовне у нас пробуждается даже сочувствие, когда она, осторожно балансируя по тем камешкам, подобрав кончиками пальцев тяжелое свое платье, под жгучим солнцем ступает по нелегкой этой тропе, будто брод преодолевает, своими золотыми туфельками-черевичками, которые ей явно жмут, — видно, как костяшки пальцев выпячиваются сквозь импортное золото… Однако ни разу пока что она не споткнулась и рыцарскую поддержку принимать не желает, протянутую руку отстраняет, сама продвигаясь вперед по раскаленной гальке, шаг за шагом, с ловкостью виртуоза. Коса на голове тугой короной — Анна Адамовна вчера сама говорила, что хочет казаться выше, хоть бы чуточку «подрасти», и сейчас она, да еще на шпильках, и вправду стала выше, и это ей тоже идет…

Рев из парка доносится к нам все отчетливее — то кипит, неистовствует коррида, Анна Адамовна, все уверенней пробираясь по камешкам, не преминула поинтересоваться:

— А в каком столетии начались у них эти корриды?

Вопрос относится прежде всего ко мне, ибо в представлении Анны Адамовны я здесь как ходячая энциклопедия. Все ей необходимо знать, во всем убедиться — такая уж она. В музеях не расстается со своим дамским блокнотиком, вечно меня переспрашивает, тихонько уточняя хронологические даты, имена исторических личностей — все, что относится к этому Провансу, вызывает у нее повышенный интерес. Годы властвования Анжуйской династии, альбигойские войны, точная дата ликвидации вольностей Прованса — все это Анна Адамовна неутомимо фиксирует в своем блокнотике… А теперь еще это: с каких пор существуют корриды?

— А бес их знает, — говорю. — Может, еще с римских времен? Когда вместо быков людей выпускали на арены…

Михаил Михайлович, прикрыв лысину газетой «Фигаро», шагает потупленный, от жары он изнывает, пот с него катит ручьями, тем не менее и сейчас его беспокоит ответственность за делегацию: какова будет реакция публики на этот панбархат нашей дамы? В частности, что запоет Жанетта? Может, будет настаивать, чтобы вернуться как можно скорее в отель менять убранство, потому что как в таком явно вечернем туалете идти на залитую солнцем корриду?

Однако Жанетта, встретив нас в условленном месте — у фонтана, проявила естественный для француженки такт:

— О, это даже оригинально! — воскликнула она, осматривая нашу даму и так и эдак. — Какая роскошь… И так подчеркивает талию!

Михаил Михайлович исподлобья пронзает переводчицу острым недоверчивым взглядом: вроде одобряет, но искренне ли? То бишь в полуденный зной отправляться на корриду в этом тяжелом вечернем бархате Жанетте кажется оригинальным, а сама она-то? Сама — в ситчике, худенькая, легкая, даже не верится, что она уже мама.

— Только не будет ли жарко? — заботливо спрашивает переводчица нашу спутницу.

— А я жары не боюсь, — спокойно отвечает Анна Адамовна. — Привычная. У нас в цехе разве такая жарища…

Это нам известно — там, где она работает, воздух всегда горяч, разогрет выше нормы, на протяжении всей смены работниц окутывает влажное, почти тропическое тепло — этого требует сама технология производства. Да к тому же еще постоянный грохот станков…

— А у этого фонтана мы вчера были! — радостно узнает Анна Адамовна бронзу фонтана, самого большого в парке. Только вечером он был подсвечен разноцветными огнями и возле него на помосте выступали с гитарами эстрадные певцы. Наверное, и сегодня тут готовятся к выступлениям — ведь день-то воскресный, повсюду так солнечно, празднично, на возвышении девушки-танцовщицы все в белом, в нарядах невест, репетируют танец, плывут в нежной дымке своих кисейных нарядов, даже Михаил Михайлович обращает внимание на этих воздушно-легких, плывущих хороводом юных фей Лангедока. Публики пока негусто, все на корриде, впрочем, участниц предстоящего выступления это, видимо, не огорчает, они плывут и плывут лебединым кругом, невесомые в своей дымке, и чувствуется, что получают они от этого истинно высокое наслаждение.

— Славно танцуют девочки, — похвалила Анна Адамовна. — Прямо-таки журавки… Даже не хочется отсюда уходить…

Но идти надо, мы направляемся по солнцепеку дальше, ведь нас ждет коррида, коррида!

Где-то оттуда, с невидимых нам трибун, все громче доносится мощный человеческий рев… Наверное, там уже началось, там, должно быть, все взгляды прикованы к арене, где неистовствует поединок, свершается бой человека с быком, бой, который, как нам объясняли, доносит до нашего времени остатки каких-то давних культов, тех загадочно грозных, кровавых, что требовали неминуемой жертвы.

На арене, правда, еще ни быка, ни человека, хотя всюду в амфитеатре царит напряжение и беспокойство, бурлит возбужденный гул нетерпеливых многочисленных болельщиков, которые все до единого жаждут, чтобы все произошло быстрее, произошло яростно и жестоко, с острейшими опасностями, с меткими ударами, с кровью такой, чтобы брызгала с арены во все стороны, прямо в глаза трибунам!

Жанетта проводит нас на заказанные ранее места, на панбархат наш никто не обращает внимания, издали завидев нас, энергично подают знаки молодые хлопцы из мэрии, вместе с ними приветливо машет рукой нам седовласый, с красивой осанкой человек — председатель местного отделения Общества дружбы, добрый наш знакомый, с которым мы уже успели подружиться за дни пребывания здесь. В прошлом он военный летчик, именно от него услышали мы удивительную историю, что произошла когда-то в авиаполку «Нормандия — Неман», где и наш знакомый во время войны не раз поднимался в небо, чтобы вступить в бой с фашистскими стервятниками. Вот тогда и произошел случай, о котором хорошо было бы узнать всем этим безусым болельщикам, безумствующим рыцарям корриды… Хотелось бы, чтобы каждому здесь стало видно, как летят в небе двое, хотя наземные службы считали, что летит там один… Когда во время наступления летчики, меняя аэродромы, перегоняли свои самолеты вперед, случалось иногда так, что, скажем, Пьер или кто-то другой, вопреки правилам, без ведома служб, бывало, прихватывал на борт и своего наземного механика, буквально «упаковывал его в фюзеляж», как выразился этот наш знакомый за ужином накануне. Именно так и летели они вдвоем, и когда попали под зенитный обстрел, когда струей горячей смазки ударило ему в лицо и сквозь дым и пламя услышан был по радио приказ с земли: воспользовавшись парашютом, покинуть самолет — разве мог он такое сделать? Разве мог прибегнуть к парашюту, зная, что рядом с ним, доверившись ему, закупоренный в фюзеляже, без парашюта летит его механик и друг Иван Полтавец? Сели-упали на пашню, и пусть израненные оба, но не ушли в небытие, остались вместе для жизни…