Олесь Гончар - Повести и рассказы

И весной, проснувшись утром, когда весь мир за окном щебетал и солнце напускало полную комнату веселых зайчиков, ребята радостно гудели друг другу через улицу, давая знать, что я, мол, уже встал, что мне хочется резвиться, озорничать, что тебе тоже этого хочется, что мы сейчас встретимся и помчимся без оглядки до самой Ворсклы, и пусть нас ищут матери хоть целый день, мы будем плыть по реке, поплывем хоть на край света, лежа спиной на воде — черными от загара животами вверх, к синему небу… Так или приблизительно так можно было бы перевести на человеческий язык то, о чем гудели друг другу здоровые краснощекие ребята в те весенние утра, и этот гул ничем не омраченной первой дружбы запал им обоим в душу навсегда.

И в самодеятельных кружках Дворца пионеров, и дома Валя сооружал маленькие двигатели, мастерил игрушечные электропоезда, фотографировал самодельным аппаратом ровесников-сорвиголов со всего Подола, а в школе озорничал, и отца то и дело вызывали к завучу. Возвратившись домой, строгий батя давал сыну хорошую взбучку, громил его модели, а курчавый малыш с каштановым чубом, за который его только что оттаскали, оттопырив свои полные, как у негра, губы, угрожал отцу, что пойдет жаловаться на него в милицию. Однако в милицию он не ходил, а вместо того строгал модели заново, их посылали на республиканские выставки, а Валентин уже снова стоял перед учителем красный, насупившийся, с руками в ссадинах и с достоинством принимал наказание за свою очередную выходку. Тут появлялся любимчик учителей, круглый отличник Боря Серга, оратор и книжник, и, задрав к учителю свой острый нос, стрелял скороговоркой, извиняясь за своего друга Вальку, который не умел просить извинений. Если же умолить учителя не удавалось, Боря просил, чтобы уготованное для Валентина наказание разделили им на двоих, потому что так легче переносить наказание, а отдельно они «вообще не могут».

Отдельно они и в самом деле не могли. И позднее, когда Борис, будучи студентом, приезжал из Харькова на каникулы, а Валентин работал учеником механика на городской электростанции, — и тогда, встретившись, они сидели до поздней ночи в саду, сидели все лето и никак не могли наговориться друг с другом. Ночи были чистые и синие, как море, они были насыщены всеми запахами лета, дыханием вечной молодости; по всему Подолу, до самой Ворсклы, пели и перекликались сотни Каталок-Полтавок, и в тон им вторили сотни беззаботных Петров, и тогда Валентин не мог усидеть на месте, какой-то веселый бес искушал его отколоть номер посмешнее. И он, закутавшись в простыню и став на сучковатые ходули, шел по садам вспугивать влюбленных, а культурный Борис, хотя и стоял «выше этого», все же сопровождал своего друга. Потом Валька, встретив молодых подолянских забулдыг, наводил их на институтский сад, а Борис, который был «выше этого» и считал, что неприлично забираться в сад через забор, подходил к сторожу и вел переговоры. Он честно говорил деду, чтобы тот подержал собаку, пока они управятся, потому что иначе и собаке будет беда, и деду — морока, и у хлопцев штанов не так уж много… К тому же, работая спокойно, они и ветвей не повредят, и лишнего не нарвут, а просто полакомятся. Наверное, Борис был хорошим дипломатом, потому что дед-сторож иногда и в самом деле держал свою собаку за ошейник, пока хлопцы «паслись».

Потом, грызя кислые даровые яблоки, Валентин и Борис снова сидели в своем саду. Валька строил ракетопланы по Циолковскому, а Борис конструировал их по-своему, пока мать Валентина — крупная, солидная женщина — не начинала ворчать, появившись на крыльце: долго ли они еще будут гудеть и не пора ли им спать.

— Мы уже кончаем, — отвечал Валентин матери.

А через час выходила мать Бориса и, поскольку они все еще ломали в саду голову над ракетопланом, тоже начинала кричать через дорогу — не пора ли им спать, потому что завтра не добудишься.

— Мы уже кончаем, мама! — кричал Борис через дорогу.

Однако расходились они только тогда, когда небо на востоке розовело, как застенчивая девушка, а в низине, над лугами, далеко видны были седые волны-переливы рассветных туманов. И каждый раз у них оставалось много такого, о чем они еще не доспорили и не досоветовались, с сожалением перенося это на следующий вечер.

А теперь оба были уже взрослые, и сад их стоял голый и неосвещенный. Подол поглядывал на мир темными глазами, как изнуренный узник. И были они теперь не одни, и принадлежали не только самим себе, а жила еще в противоположном конце Полтавы высокая девушка с детским именем и золотистыми волосами, которая давала им задания; был на Первомайском проспекте симпатичный картавый поэт Сережа, который послезавтра пойдет по заданию на село; был на «Металле» отчаянный и задушевный сибиряк Ленька, которому поручено готовить оружие, были еще где-то неизвестные друзья, возможно, даже тут, под боком, и все они решили бороться, и не столько решили, сколько это как-то само собой решилось, потому что иначе они не представляли своего существования.

После первого заседания на квартире у Ляли хлопцы целую ночь писали листовки, четко, как для стенгазеты, старательно выводя печатные буквы, чтобы все было понятно и колхозникам из Пушкарей, и старым полтавским рабочим, и пестрому базарному люду. Писали, перебрасываясь словами о том, что, если бы застали их сейчас немцы, наверняка отрубили бы им руки, подвергли бы медленным изощренным пыткам, — все это ребята очень отчетливо представляли, но от сознания опасности писали еще упорнее и старательней.

На следующий день листовки читала вся Полтава, оккупанты и предатели соскабливали их штыками, вынутыми из ножен, а через два дня листовки вновь белели на стенах; содержание было точно таким же, как и в предыдущих, хотя на этот раз писал не Валентин, не Борис и не кто-либо другой из их ближайших товарищей.

— Я же говорил, что есть еще и другие, кроме нас, в Полтаве! — восторженно восклицал Борис, а Ляля тепло смотрела на него радостными синими глазами. — Над Полтавой ночь, но Полтава борется, друзья! Чья-то сильная рука поддерживает нас!

Листовки, расклеенные неизвестными единомышленниками, были написаны уже не черной тушью Валентина, а отпечатаны на машинках, которые, быть может, стучали в свое время в обкоме партии.

На всех листовках была одна и та же подпись: «Непокоренная Полтавчанка».

Родители Валентина уже спали; за ставнями, наглухо закрытыми на болты, бесновался ветер, а Валька с Борисом все еще возились в маленькой комнате, в которой днем работал старый Сорока, превратившийся внезапно из лучшего мастера городского индпошива в подолянского ремесленника на дому.

Валентин ползал на коленях под столом, растрепанный, с оттопыренными губами, а Борис держал каганец, послушно присвечивая в нужных местах по первой Валькиной команде.