Олесь Гончар - Повести и рассказы

— А разве он умеет?

— Кто его знает… Сам он отставной офицер, но якобы еще до той войны где-то у него было имение… Постой, где же это… Ага, в Африке! Там, говорит, было.

— В Африке? — насторожился Сережка. — Так это он был плантатором?

— А что это такое, плантатор? Где оно растет?

— Плантатор, тетя Даша… это такое… это такое… что никогда его у нас не будет! — возмущенно воскликнул парень.

Во дворе послышался девичий голосок:

— Лыжи, лыжи!.. Сережкины лыжи! — и вслед за этим в комнату влетела Люба, румяная, с инеем в блестящих кудряшках. — Сереженька! — Она с порога кинулась к брату. — Я твои лыжи узнала! А Марийка говорит: «Давай заберем и махнем в поле!» Только палок нет!.. Ой, какой ты!.. — тормошила она брата, заглядывая ему в глаза. — Как же там наша мамуся? Говори!

— Мама как всегда… в порядке. А ты пошла и забыла, — с напускной строгостью отчитывал ее брат.

— Забыла!.. Еще что выдумываешь?!

— А почему до сих пор не приходила?

— Немцев не видела, что ли? — выпалила Люба. — Пойду в Полтаву, когда уже там немцев не будет!

— А разве тут не немцы?

— Да поменьше, чем в Полтаве. Проскочат на машинах по большаку, а сюда лишь изредка за «яйками»… Подкатят к кладовой, выпишут и — ауфвидерзейн!

— Так и есть, — подтвердила тетя, подавая ужин. — Налетят, тут рванут, там схватят — и деру, будто с краденым… А узел как был завязан, так и остается…

— Какой узел, тетя Даша? — спросил Сережка.

— Совхоз наш, рабочие — они как узел. Немцам хотелось бы распустить его на нитки, по-всякому подходят: и так, и сяк, и руками, и зубами, — а не берет… Ну, садитесь ужинать.

За ужином Люба, сверкая черными глазами, похвалилась брату:

— Я хотела на птицеферме диверсию устроить…

— Ты посмотри на нее! — поднял брови Сережка. — Какую?

— Хотела колодец завалить, мусором засыпать.

— Вот глупенькая, — усмехнулась тетя Даша.

— Но Марийка меня отговорила. Это наша соседка, вот через стенку, — объяснила Люба брату. — Она тоже на птицеферме, она и при наших там была…

— Самая лучшая моя ученица, — сказала тетя Даша. — Мария Силовна.

— «…не надо, говорит, Люба, этого делать. Немцы, говорит, были — и нет их, и воды им этой не пить, а нам потом придется копать новый колодец. Колодезный дед Кошка, говорит, съел бы меня за это!..» Потеха!

— Она в отца пошла такая рассудительная, — сказала тетя Даша. — Отец ее, Сила Гаврилович, — мастер на все руки: и сапожник, и столяр, и стекольщик, все корпуса на ферме остеклил. Предусмотрительный человек! Перед тем как пришли немцы, он все стекла в корпусах ночью вынул и где-то закопал до того дня, когда наши вернутся. Теперь окна соломой заткнули. Свинарки мерзнут, а терпят.

— А если бы шеф узнал, погнал бы его в лагерь? — спросила Люба.

— Разве тут один Сила Гаврилович такой?.. Тут почти все… Один части трактора вроде бы «затерял», другой камень на мельнице так приспособил, что только отруби свиньям можно молоть. Если бы шеф начал до всего докапываться, ему пришлось бы весь совхоз гнать в лагерь. Потому что каждый — как умеет — сопротивляется. Шеф и рад бы нас всех перевешать, да невозможно: надо же кому-то в имении работать, без рабочей силы им не обойтись.

После ужина тетя Даша собралась в свинарник на ночное дежурство.

— Ты, Люба, хозяйничай тут без меня. Сережку на лежанке положи, он ведь с дороги… Трубу закроешь, дверь заприте. А я пойду уж свиней стеречь, может, пока сало на них нарастет, и наши вернутся…

Оставшись с глазу на глаз с сестрой, Сережка рассказал ей, зачем он, собственно, пришел. Внешне кажущаяся легкомысленной, Люба на самом деле была серьезным и надежным товарищем, умела удивительно честно беречь тайны, и Сережка во многом ей доверялся. И сейчас, польщенная доверием брата, девушка просияла.

— Я позову Марийку. — Она уже хотела постучать в стену, но Сережка задержал ее руку. — Не беспокойся, не бойся, — успокаивала Люба брата, как взрослая. — Марийка совсем, совсем наша! Надежнейшая из надежных! Ты ее еще не знаешь, Сережка! Я б тебе рассказала о ней одну тайну, но это было бы нечестно с моей стороны. — Люба важно поджала губку.

— Если она и в самом деле наша, «надежнейшая из надежных», то какие еще могут быть тайны? — выставил Сережка свои аргументы.

Люба подумала и, вероятно, согласившись с этим, наклонилась к брату и, хотя они были в комнате только вдвоем, зашептала на ухо:

— Она знамя хранит!

— Что? Какое знамя? — Парень ничего не понимал.

— Знамя, настоящее знамя! Ой, как это здорово, Сережка! Я позову ее, пускай она сама расскажет тебе. Это у нее выходит складно, как сказка!

— Сама сначала расскажи.

— Вот слушай. Еще осенью, когда сюда только вступили немцы, на птицеферму к ней зашли двое наших напиться. Оба со шпалами, видно, командиры. Только руки у них все в ранах и лица обожженные. Напились, поблагодарили, еще и спросили Марийку, как ее зовут. Один подает блокнот, говорит: напиши, как зовут. Потому что они глухие и ничего не слышат. И она написала: Мария Силовна. Это ее до войны весь совхоз так звал по отчеству, потому что она была знатной, ее куры неслись лучше всех… Куры ее любят; когда она идет через двор, вся ферма за ней влет, а некоторые даже на плечи садятся!

— Ты короче, — прервал сестру Сережка. — Ты о знамени говори.

— Вот они напились и пошли степью. Идут себе, не оглядываются, а глухие ж, бедняги, оба и не слышат, что за спиной у них по большаку уже мотоциклы др-р! др-р! др-р!

— Ну?

— Ну, догнали — и на месте обоих… бах-бах. А Марийка все видела с фермы и, как только немцы поехали дальше, помчалась к командирам. Осмотрела их, думала, что живые, — нет, не живые. И видит: на спине одного из-под гимнастерки, посеченной пулями, как будто кисточка золотая. А это у него в сорочке знамя было зашито! Распорола Марийка сорочку и вынула знамя. А оно насквозь пропиталось кровью, еще теплое и тоже пробито пулями. На нем портрет Ленина вышит и написано: танковый полк!..

Сережка вздрогнул:

— Где оно?

— Не знаю… Не перебивай!.. Она где-то его спрятала, и никто не знает… А командиров Марийка и девчата-доярки похоронили вечером. Обмыли лица водой, перевязали рушниками и там же похоронили.

— Позови ее! — сказал Сережка.

Люба постучала в стену.

— Только ты с нею не очень, — предупредила девушка. — Потому что она и обругать может, дорого не возьмет! У нее и отец, — он теперь ходит стеклить по селам, — всех ругает!.. Каждому в глаза высказывает, кто чего заслужил!..

Через минуту на пороге появилась девушка лет пятнадцати, с косами веночком, бойкая, подвижная, с острым носиком в золотистых капельках веснушек. «Словно в солнечных брызгах!» — подумал Сережка. Под ее ситцевым платьицем едва наметились молоденькие груди.