Олесь Гончар - Повести и рассказы

Конвоир пригрозил певцу автоматом.

Вскоре появился переводчик, молодой, франтоватый, в синей шелковой рубашке с засученными до локтей рукавами; он объявил всем арестованным, что, во-первых, ждать придется до тех пор, пока господин следователь не вызовет, и, во-вторых, не просто посиживать, а встать на колени в шахматном порядке и не сметь разговаривать друг с другом.

— Почему на колени? Я не буду стоять на коленях, — заявила Ляля переводчику и оглянулась на товарищей.

Все возмущенно зашумели. Борис взволнованно сыпал словами: то, что от них требуют молчания, — это еще понятно. Но встать на колени? Почему не просто сидеть, а именно стоять, да еще в такой унизительной позе?.. Наверняка их хотят заставить презирать друг друга, вызвать отвращение к своему бессилию.

Ляля не столько разумом, сколько интуицией поняла, что именно в этом смысл наказания, и молниеносно решила, что пусть ей хоть сию же минуту отрубят голову, — на колени она не встанет.

— Я сам поставлю вас! — с угрозой сказал переводчик. — Не имеете права, — ответила Ляля, хотя хорошо знала, что ни о каких правах тут вообще и речи быть не может. — Это незаконно!

— Мы будет жаловаться! — крикнул Борис высоким голосом, задиристо глядя на переводчика.

А куда жаловаться — и сам не знал. Все стояли тесным кругом, исподлобья глядя на переводчика. Пузанов презрительно мерил его взглядом, держа кулаки наготове.

Переводчик немного подождал, потом круто повернулся и вышел.

— Фолькс, — процедил Сапига презрительно, — дойч.

Через минуту в зал четким шагом вошел офицер, совсем еще молодой, весь словно выутюженный, с блестящим пробором на лысеющей голове. Переводчик, щенком вбежавший за ним, ткнул пальцем в Лялю. Офицер молча посмотрел на девушку. Глаза у него были светлые, красивые, как два синих сорняка на обочине проезжей дороги. Ляля спокойно выдержала взгляд этих холодных глаз.

Прошла минута, другая… Что же будет?

Ничего не сказав, офицер направился к двери. Следом за ним выскочил в коридор и переводчик. А через несколько минут солдаты с грохотом втащили в зал несколько расшатанных, сломанных парт. Леня весело сел на переднюю. Ляля — рядом с ним.

— Будем изучать философию, — объявил Пузанов. — Время есть!

Конвоир, стоящий у двери, прикрикнул на него.

Ляля оглядела арестованных. Кроме своих, знакомых, здесь были какие-то убитые горем хлопцы, заплаканные деревенские девчата… Видно, немцам попалось немало таких, которые и слыхом не слыхивали о подпольной работе. По крайней мере, ни Ляля, ни ее товарищи никого из них не знали. И наоборот, многих активных участников подполья не видно было ни здесь, ни в тюрьме. Похоже, никого из заводской ячейки и подольской группы не арестовали. «Это значит, — подумала Ляля, — что они брали нас наобум, на всякий случай и ничего еще не знают наверняка». Ей стало легче.

Снова вошел франт переводчик и, рисуясь, остановился у порога.

— Елена Убийвовк!

Все посмотрели на Лялю. Она встала из-за парты, и глаза ее сразу потемнели.

— Иду.

От следователя Ляля вернулась примерно через час. Не залитая кровью, не растрепанная, не в изорванной одежде. Однако товарищи, едва увидев ее на пороге, почувствовали, что случилось что-то непоправимо страшное. Глаза ее потухли, лицо стало серым, осунувшимся. И сама она ссутулилась, чего никогда не замечалось за ней раньше, и платье повисло так, словно она вдруг сразу похудела. В изнеможении Ляля опустилась на свою парту и, немного помолчав, шепнула Леониду:

— Королькова предала.

Ужасная новость переходила из уст в уста:

— Королькова предала!

Для Ляли это был самый тяжелый удар из всех, к каким она себя готовила. Вся чистая вера в людей, в их «божественные черты», как выразился однажды Борька Серга, должна была выдержать сейчас это испытание или рассыпаться в прах. Включаясь в подпольную работу, Ляля, как и каждый из ее товарищей, задумывалась над тем, что рано или поздно могут схватить, пытать, издеваться. Она представляла самые страшные истязания, однако у нее ни разу не возникло мысли, что немцы в силах сломить кого-либо из ее товарищей. Вообще разве можно сломить настоящего человека? Его можно только убить — сечь или задушить, и, по правде говоря, Ляля не очень и удивилась бы, если бы фашисты решили поступить с ней именно так.

Она знала, что такое фашисты. Но сломить!..

И тем разительнее для нее был этот удар.

Когда ее ввели к следователю, возле стола стояла Галка Королькова.

Она сделала шаг навстречу Ляле, протянула распухшие, изуродованные руки.

— Ляля!

Лялю будто парализовало.

Неужели это Галка? Неужели это ее руки?

— Ляля!..

Ляле хотелось закричать от страха и кинуться вон из комнаты. Галка…

Собственно, это были только остатки того, что когда-то называлось Галкой Корольковой. Даже зимой, когда ее вывозили из кригслазарета, она не выглядела такой страшной, как сейчас — после пыток. Стояла какая-то перемолотая, истолченная, будто ее затянуло в трансмиссию, долго вертело и било и только сейчас выбросило сюда, к столу. Запухшие глаза едва виднелись сквозь щели, лицо — в багрово-синих кровоподтеках, вместо рук с распухшими, неестественно толстыми пальцами — сплошные раны. Если бы не эта прическа с локонами и не эта пышная грудь, Ляля, возможно, совсем не узнала бы Королькову, смотревшую прямо на нее.

— Ляля, — прошепелявила еще раз Королькова беззубым ртом и бессильно заплакала.

Ляля дрожала, собираясь с силами.

За столом, что-то записывая, сидел тот молодой офицер, который приходил усмирять бунт и велел внести парты. Рядом стоял переводчик, положив руку на стол, и злорадно улыбался. На всех его пальцах, кроме большого, посверкивали кольца. Даже на мизинце был перстень. У окна стоял другой офицер с зеленоватым лицом, в большой фуражке, казавшейся надутой. Офицер все время гримасничал, словно у него были непрерывные рези в животе.

Переводчик, обращаясь к Корольковой, показал на Лялю:

— Это она посылала тебя через фронт?

Королькова обливалась слезами:

— Ляля… Не проклинай меня… Что со мной сделали, Ляля… Я все рассказала…

Переводчик приблизился к Корольковой, и она инстинктивно подняла распухшие ладони, будто защищаясь от удара. Переводчик заложил руки за спину:

— Повторяю: это она посылала тебя к Советам?

Королькова жалко съежилась.

— Я сама пошла.

— Кто организовал радио? — неожиданно гаркнул стоящий у окна немец, не прибегая к услугам переводчика. — Радио?

Королькова посмотрела на офицера с животным ужасом:

— Она…

— Кто писал прокламации? — спокойно спросил через переводчика немец, сидевший за столом.