Иннокентий Галченко - Геологи идут на Север

Через несколько дней показываются верховья Зырянки.

Отсюда наш путь поворачивает к реке Индигирке. Целый день идем по безлесному, пустынному плоскогорью. На моей карте оно называется Мома. Далеко сбоку от нас встает черная стена тайги, справа — молчаливые белые сопки. Дорога медленно поднимается, и вскоре мы — на вершине перевала. Перед нами открывается величественная картина. Резко бросается в глаза мелкий снег в долинах и на сопках. По словам каюров, в устье реки Момы и выше по Индигирке снега выпадает двадцать — тридцать сантиметров и лошади и олени пасутся здесь круглый год на подножном корму.

Спуск с перевала — и мы в широкой долине реки Момы.

На берегу безымянного притока Момы — яранги эвенов.

Мика вырывается вперед, оставляя за собой синеватый след на мокром снегу. С мальчишеским свистом он подлетает к ярангам и врезается в кольцо косматых псов. Оглушительный собачий лай, веселый хохот Мики, изумленные возгласы эвенов. Наше неожиданное появление — неисчерпаемый источник новостей для них.

— Вот хорошо! Ах, как хорошо! Ай, как хорошо! — добродушно, с подкупающей искренностью встречают нас эвены.

За традиционным чаепитием ни на минуту не умолкает общая беседа. Сообщаются все последние новости «торбазного» радио. Это словечко выдумал Мика.

— Каюры, охотники и оленеводы все таежные новости хранят в своих пыжиковых торбазах. Они сообщают новости по тайге с быстротой радио. Я и сам в торбазах сотни километров отмахаю, — хвастался как-то Мика.

Тайга полна новостей.

— В Кыгыл-Балыхтахе — русский гость по имени Агент. Он нанимает оленей для других русских, идущих на Улахаи. Вы не знаете, кто эти люди? Большевики? — Старый эвен, сообщающий эти новости, смотрит на нас пристально, словно боится разочароваться в том, что мы не сможем, ответить ему на эти вопросы. Значит, агент экспедиции уже в Кыгыл-Балыхтахе.

А новости не иссякают, причем реальные факты переплетаются почти с фантастическими. Непреодолимая сила наступления на Север, подобно радиоволнам, расходится по тайге. Эти радиоволны проникают в самые первобытные места, в затерянные стойбища якутов и эвенов. Слова «большевик», «колхоз», «план» слышатся в разговоре наших хозяев. С особой значимостью и ясностью звучат эти слова, когда старый эвен говорит:

— Пастухи Бурустаха готовятся к летним пастбищам. У них в колхозе стало очень много оленей. Очень много! В прошлом году сын моего друга из Кыгыл-Балыхтаха уехал учиться. Он большевик. Очень хороший охотник. Очень! Вчера ко мне приезжал гость — председатель Момского сельсовета. Он сказал, чтобы я свою дочь тоже послал учиться к ним в школу. Девчонка от радости без ума. Вон, посмотри…

В углу яранги на оленьих шкурах — пятнадцатилетняя девушка. Симпатичная, с открытым лицом, как у всех эвенов. Она с напряженным вниманием слушает нашу беседу. Заметив мой пристальный взгляд, смущенно отворачивает лицо.

— Я старик и видел много плохих дней, — шепчет эвен, — я знал великий голод. Мы тогда ели дохлых оленей. Это было давно. Очень давно. Теперь в тайге другие люди и другие законы. Хорошие законы и хорошие люди! У меня есть порох, чай и мука. У меня есть спирт и свежая оленина для гостя. Если ей так хочется в школу, я согласен! — без всякой связи с предыдущим вдруг объявляет эвен, указывая на дочь. — Пусть едет в Кыгыл-Балыхтах. Я буду даже очень рад. Очень!

За тонкими меховыми стенками яранги снова отчаянный лай, словно вся собачья свора сошла с ума. Мы выскакиваем и видим: пять оленьих упряжек мчатся к яранге. На передней — агент экспедиции. Он в куртке из пыжика, в торбазах, расшитых бисером и красной шерстью. Шапка сдвинута на левое ухо. Лицо его загорело до кирпичного цвета. На ходу он прыгает с нарт, и наши голоса покрывает его хриплый, окающий бас:

— Здорово, мужики! Вы ползете, как черепахи. Вот вам олени, заарендовал для вас в Кыгыл-Балыхтахе. У меня — кричи-не кричи, а порядок!

Старый эвен достает из-под шкур бидон со спиртом. Мы сидим на шкурах, поджав под себя ноги, в табачном дыму, плотном и синеватом, как облако. Агент разгрызает молодыми зубами кость и-пьет большими глотками чай.

— А знаете, я сейчас встретил медведя…

— Где? — вздрагивает всем телом Мика и хватается за ружье.

— В двадцати километрах отсюда. Напрасно торопишься, молодой человек, не догонишь.

Общий смех охлаждает охотничий пыл Мики, и он садится на место.

— Из берлоги вылез, видать, и стоит на дороге. Олени мои — на дыбки, и он на дыбки. Зарычал, как собака. Ах ты, думаю, черт косолапый, ты у меня кричи, не кричи, бесполезно. Разрядил в него три пули — и все мимо. Он налево — и в сопки, а я прямо — и к вам.

Все громко хохочут над приключением агента. А он невозмутимо выпивает одним залпом изрядную дозу спирта и продолжает басить:

— Ну и председатель же в Кыгыл-Балыхтахском сельсовете. Это куркуль, а не председатель! Оленей, говорю, до зарезу надо. Нет, говорит, оленей… А это, говорю, медведи, что ли? Это, говорит, важенки. Скоро отелятся… Нет, говорю, не важенки, а ездовые. А ты, говорит, мне не указывай. Мне план выполнять надо. Таба сох — оленей нет, барда сох — дальше не едешь!

Что ты с ним делать будешь? Ну, я тогда в дипломатические переговоры: так и так, говорю, Егор Петрович, дорогой товарищ Хабаров, наша экспедиция, едущая на Улахан, нуждается в оленях. Вот это, говорит, другое дело. Для вас олени найдутся. Хотя и план выполнять надо, но помогу. Вы, говорит, и для моего плана работаете. Лучших оленей даю. Кричи-не кричи, а такой политик этот якут… Дипломат таежный!

При этих словах агента усмехается даже всегда молчаливый и хмурый Егоров.

Ночь.

Спят усталые каюры. Спит Мика, положив голову на живот агента. Чутко дремлет Егоров. Только мы со старым эвеном все еще сидим у жаровни с потухающими углями и беседуем.

— Вот, смотри, — шепчет он тонкими высохшими губами, — за такую кружку спирта я отдавал хорошего соболя. Ой, как много! И еще я пережил один великий голод перед тем, как купцам исчезнуть из нашей тайги. Тогда оленей издохло столько, сколько ты сосчитаешь деревьев в тайге. Мы ели оленьи шкуры с яранг и молодые корни кедровника. Два моих сына и отец погибли от голода. И еще я помню один великий голод…

Старик уходит в воспоминания прожитых лет. Они развертываются передо мной, словно кадры давным-давно забытой кинокартины…

…Мертвые олени на обледенелой земле, мертвые люди в ярангах, стены которых не могли спасти от холода. Нищета, грязь, болезни и голод, голод и холод были их спутниками до смерти. И они вымирали. Вымирали быстро, бессильные перед хищной колониальной политикой царской власти.

— Давно это было, давно, — шепчет старый эвен, не знающий, как сосчитать до тридцати. «Нет, это было совсем недавно, мой старый друг!» — думаю я.