Иннокентий Галченко - Геологи идут на Север

Над тайгой и сопками струится весенний ласковый свет.

— За что же мы выпьем, начальник?

Александр высоко поднимает кружку. Она мелко вздрагивает в его руке.

— За Москву! — отвечаю я Егорову и чокаюсь с ним.

Он пьет залпом, запрокинув голову; лицо его постепенно краснеет.

Александр обычно молчалив. Но сейчас, облокотившись на стол, он что-то мурлычет себе под нос, потом обращается ко мне:

— Далеконько я забрался, Иннокентий Иванович. На Волге ведь родился и вырос. Близ Чебоксар. Один я был у матери. Отца не помню — с германской не вернулся. Отслужил я военную службу и больше уж в деревне не бывал… Закончим экспедицию, обязательно в отпуск съезжу к матери, да и дивчина у меня там на примете есть.

Солнце пробивается сквозь бязевую крышу палатки, и мелкие зайчики играют на нашем столике. Настроение приподнятое, торжественное. Сегодня — Первое мая.

После праздничного обеда ложусь на койку и пытаюсь заснуть. Но это мне не удается. Радужные мечты сменяются грустными воспоминаниями.

Александр сидит у столика и молча смотрит в угол. Нам обоим, заброшенным в глухую тайгу, как-то не по себе. Одиночество особенно остро чувствуется в день Первого мая. Мы так далеко от Москвы, что даже мысленно трудно представить это огромное расстояние. В памяти возникают сопки, реки, леса и снова горные кряжи, ущелья, леса, леса…

Десять тысяч километров от нас до Москвы. Здесь уже вечереет, а там едва брезжит майский рассвет. Я вижу строгие тени кремлевских башен, Красную площадь, мавзолей. Странное дело, чем дальше от Москвы, тем дороже и ближе кажется она. И меня охватывает неуемное желание — быть сейчас там, в Москве; бродить с Наташей по московским улицам, заглядывать в незнакомые лица и беспричинно смеяться.

— Наташа, — невольно срывается с губ ее имя. — Где ты сейчас?

В памяти всплывают эпизоды из нашей совместной работы в тайге: ночевки у костра, в палатке, сплавы на плотах по быстрым рекам и длинные геологические маршруты по горам такие трудные для девушек. Наташа никогда не допускала никаких ухаживаний, никаких скидок на слабость… Вспоминаются наши горячие споры после трудных маршрутов, за ужином при свете костра о работе, о литературе, о будущем края, который мы исследуем, — о чем мы только с ней не говорили и не спорили…

— Где ты сейчас, моя любимая «принципиальная» спорщица? Думаешь ли ты обо мне?.. В бухте Нагаева, осенью, — твердо решаю я, — обязательно скажу: «Наташенька, я люблю тебя и прошу стать моей женой».

Александр заснул, положив голову на столик. Надо мной сияет северная майская ночь. Светло так, что можно читать.

Пронзительные ветры дуют с вершин Черского. Пыльные вихри крутятся на Улахан-Чистае. Сопки чернеют, освобождаясь от снега. Почки на лиственницах побурели, разбухли и испускают крепкий, опьяняющий запах. Стланик поднялся с земли весь в нежных, теплых иголках. И в расселинах и на камнях появились цветы.

А над нами, в тихом солнечном свете — косяки гусей, летящих на север. Стремительно, словно маленькие истребители, мелькают чирки — их путь тоже на север. Из леса раздается характерный пронзительный треск, будто кто-то рвет полотно. Это трещит кедровка. Два ворона пролетают над нами, тяжело взмахивая черными крыльями.

Весна! Весна торопливо приходит в тайгу.

Я стою на обрывистом берегу потока с винчестером, зажатым в руке. Александр возится со своим инструментом: обжигает лоток, насаживает скребки. С нетерпением ждем, когда спадет большая вода. Хочется опробовать берега на реке и распадки соседних ключей. Страшно надоело вынужденное безделье. Пять раз перечитан «Петр Первый», просмотрены до объявлений «Известия». Скорей бы, скорей за работу! Где-то далеко от нас живут и работают люди, ходят в кино, загорают на пляжах. А здесь пусто и одиноко. Правда, загорать можно и здесь. И загар здесь особый, кирпичного цвета, словно ожог. Это — от солнечных лучей, отраженных от снега, и от высокогорного воздуха.

Мне не терпится:

— Бери, Саша, пыжи. Заряжай ружье. Завтра пойдем в маршрут.

— Пора, пора! Вода начинает сбывать, — загорелое лицо Александра расплывается в довольной улыбке. Он заряжает ружье, набивает патроны, укладывает рюкзаки. Утром быстро собираемся в первый маршрут на ближайший голец. Поднимаемся вверх по крутому ключу. Русло ключа загромождено гранитными валунами. На северных склонах гольца еще лежит снег. Идем осторожно, пробивая в твердом насте лунки для ног. Между камнями — прошлогодний мох. Ступаю в мох, и ноги скользят, обдирая его. Под мхом — вечная мерзлота. Зеленоватые кристаллы льда тают на корнях.

Шаг за шагом поднимаемся все выше и выше, анероид-высотомер отсчитывает метры, сотню за сотней. Вот и вершина. На снегу — следы горных баранов. Александр с ружьем уже впереди. Он осторожно осматривает голец, и на лице его отражается хмурое разочарование. Баранов нет.

Анероид показывает высоту тысяча семьсот пятьдесят метров. Я сажусь на гранитную глыбу и оглядываюсь кругом. Снежные вершины хребта Черского с характерными для гранитов острыми формами, останцами на водоразделах и каррами похожи на лунные кратеры со следами исчезнувших ледников. Горные ущелья, отвесные скалы. Далеко под нами, как на гигантской карте, — долины, распадки, безымянные ключи.

Радостное душевное волнение нарастает во мне. Вот оно — «белое пятно», которое нам предстоит исследовать.

Над гольцом дует холодный ветер. Руки закоченели, но не могу оторваться от работы. Хочется полнее зарисовать рельеф и наметить цикл маршрутов через хребет Черского.

— Начальник, — слышу я взволнованный шепот Александра, — смотри.

Я поднимаю голову. В пятидесяти метрах от нас, на скале, стоит горный баран. Изогнутые рога его откинуты назад. Ветер шевелит шерсть на его спине. Пугливое животное тревожно озирается, широко раздувая черные ноздри. Ветер дует в нашу сторону, и животное не подозревает об опасности.

Александр поднимает винчестер. Он целится долго, стараясь подвести мушку точно под левую лопатку. Баран подпрыгивает, его точеные копытца мелькают, как черные молнии. Эхо выстрела гулко перекатывается в ущельях.

Александр бежит к одинокому камню, у которого в судорогах бьется животное.

— Ловко, — кричу я Александру, — ловко!

Александр сияет, довольный удачным выстрелом.

— Еще бы не ловко! — хвастается он. — Я его так резанул, словно его и не было.

Я чиню карандаш и снова погружаюсь в работу. Александр свежует барана. Незаметно летит время, незаметно подступает вечер. Долины и распадки исчезают в белом тумане, только на вершинах хребта еще переливаются красные блики заката.

— Пора, начальник, пора домой, — говорит Александр, перекидывая через плечо тушу барана.