Ольга Гуссаковская - Вечер первого снега

Все это так заинтересовало меня, что я (правда, на приличном расстоянии — кто его там знает, этого водовоза!) пошла следом. Бочка поднялась по откосу и свернула вправо, по чуть проторенной летней колее. Там за объеденными кустиками карликовой березки на самом юру приютился пестрый от трещин барак столовой. Еще раз развернувшись, бочка стала возле окна кухни, медведь на этот раз уже торопливо, радостно скинул ярмо и потянулся к окошку. Сейчас же на крыльцо вышел толстый, как с картинки, повар и вынес ведерко с какой-то едой. Медведь лизнул ему руки, сгреб ведерко передними лапами и отправился в сторонку — закусить на свободе и с чувством. Бык получил только горсть хлебных корок с солью, но и за это долго благодарно мотал головой — не зря его звали Тихоней, он ничего не умел требовать и довольствовался малым.

Я подошла, заговорила с поваром и так узнала историю Михеича и Тихони.

— И куда же они теперь? — спросила я.

— А вот отчерпаю воду, они и снова привезут. Да потом еще в общежитие и на конюшню — так и проработают до вечера. Михеич зря хлеба не ест, не то что некоторые…

На кого намекал повар, я уточнять не стала — у каждого есть такие неизвестные обвиняемые. Михеич между тем покончил с едой, облизнулся, помылил морду лапой и пошел к бочке.

Я набралась смелости и окликнула его:

— Михеич!

Он сейчас же повернулся, пристально посмотрел на меня коричневыми глазами, словно ожидал какого-то приказа. Убедившись, что я — человек безработный и приказать ему мне нечего, тут же потерял ко мне всякий интерес: ведь он-то сам был занят делом!

Повар перелил воду в бак и выбросил гальку со дна. Михеич развернул, толкнув мордой в бок равнодушного Тихоню, и бочка снова отправилась в привычное путешествие.

В следующие дни я видела их мельком — своих дел набралось по горло. А кроме того, зрелище мне уже не казалось необычным и я привыкла к Михеичу и Тихоне, как и все здешние жители.

Жил Михеич возле конюшни в брошенном доме — низкой глинобитной мазанке без дверей и рам. Двери и рамы пошли на дрова, а со стен какой прибыток? Так и досталось жилье Михеичу. Тихоня обитал в конюшне вместе с несколькими лошадьми-якутками, но иногда его выпускали на пастьбу. Как-то раз я увидела их там вместе. Тихоня бродил в низине у подножья сопки, фыркая на могучие лопушистые кусты ядовитой чемерицы. А Михеич что-то выкапывал из земли и сочно чавкал. С морды свисали длинные земляные корни трав, Михеич чихал и отплевывался от земли, но копался с неиссякаемым азартом. Тихоня мокро шлепал себя хвостом по бокам, сгоняя комариную тучу, и лениво жевал. Потом подошел к Михеичу и начал облизывать ему башку, пуская слюни. Михеич терпел долго, но потом все-таки рыкнул глухо и толкнул быка плечом — отстань, мол, не видишь, что помешал? И обтер башку о траву.

Корм Михеич брал только у повара. Остальные люди для него как бы не существовали. Он никогда никого не обижал: куры могли безнаказанно бродить возле самого его носа, но ни к кому и не ласкался, не брал подачек. Он работал и получал за это плату от того, кому его работа была нужна. Только и всего.

…Снова я приехала в этот поселок два года спустя. И так же летом. Безлюдно грелись на солнце дома, квохтали куры, визжали ребятишки. А по дороге к речке спускалась бочка, запряженная низкорослой, серой от пыли якуткой, на которой верхом уселся мальчишка-водовоз. Где же Михеич? Я пошла к столовой. Знакомый повар вышел на крыльцо.

— Михеич? Нету… Уже полгода, как нету… Ушел в тайгу.

— Да как же это случилось?

…Случилось все просто и необдуманно. Так, как случаются в жизни многие непоправимые вещи. Кроме столовой, Михеич и Тихоня возили воду еще и в рабочее общежитие. А народ там жил разный, больше из того непостоянного племени, что с весны до осени кочует по стране, нигде подолгу не заживаясь. Сказали такому, что в Астрахани заработок хороший — поедет туда хоть с Сахалина… Народ это громкий и не спорый на работу, да что поделаешь, если рабочие руки летом на Колыме стоят не дешевле золота, которое они добывают? Берут и таких. Терпят.

И вот однажды кто-то из этих парней незаметно проткнул в бочке дырку — просто от злой запойной скуки. Михеич, ничего не подозревая, обычным чередом, отправился к речке. Снял черпак и начал наливать воду. Лил, лил — вода не прибывала. Михеич забеспокоился, несколько раз обошел вокруг бочки, обнюхал ее, фыркнул. Сунулся под колеса — там лужа. Быстро поднялся и заглянул в бочку, словно бы уловив умом смутную связь между тем и другим. В бочке воды не прибыло. Тогда он снова, но уже как-то лениво, неуверенно поволок к речке черпак. На косогоре покатывались со смеха шутники — им все это казалось очень веселой забавой.

Михеич не дошел до воды, присел, бросил черпак. Чуя беду, взмыкнул, закинув голову на спину, Тихоня, но Михеича уже ничто не могло остановить: он покатил в гору, изредка глухо взрыкивая. Медведь на бегу — зрелище жуткое. Словно и не касаясь земли, катится тебе навстречу ком легко и сильно переливающихся мускулов. Не стучат лапы, не слышно дыхания, а кажется, нет силы, которая остановила бы этот черный ужас.

Парни на косогоре дунули врассыпную, и это-то их и спасло: потеряв единую цель, Михеич не стал гоняться за ними поодиночке. Он встал, глянул вниз, где все громче, горестнее, мычал Тихоня, и было похоже — вернется. Но не вернулся. Неспешной дальней рысью пошел по косогору мимо поселка. В тайгу. Больше его не видели.

А Тихоня устроил бунт: ни за что не шел под ярмо и даже боднул конюха своей комолой головой. Помаявшись с ним так неделю, отвели его обратно в совхоз. Но это, как и его появление, ничьего внимания в поселке не привлекло. Михеича же помнили долго. Жалели.

Лесник остался один. Жена в этот раз даже не бранилась. Только и сказала:

— Каменный ты человек, Егор. Каменный. — Собрала вещи и ушла в поселок.

Дети учились в интернате. Во всем просторном, пахнущем смольем дому, никого не было — ни кошки, ни собаки. Как ни странно, он не любил животных.

Всю жизнь он честно проработал лесником: ловил самовольных порубщиков, штрафовал браконьеров, охотился, когда было время. Но в звере и птице видел либо еду, либо шкуру.

Лесник очень удивился, когда однажды жена принесла куропатку-подранка и пустила ее к курам. Он долго тяжело смотрел на маленькую пеструю птицу, сторонившуюся дородных сытых кур: Одно крыло у нее было неумело перевязано. Потом нагнулся, взял куропатку за ноги, легонько стукнул об угол сарая и протянул жене:

— На, ощипи, да чтоб этого больше не было.

— Что, уж на зерно пожадовал, зверюга?! — как всегда, криком, ответила жена.

— А что, может, его даром дают, зерно-то?

Повернулся и, не слушая, пошел прочь.