Борис Некрасов - Просто металл

Он повернулся к ним спиной, показывая, что разговор окончен, и через минуту уже стоял на верхней площадке прибора и выговаривал Клаве:

— А братец твой прав, Воронцова. Что это за пиратство такое? Мы как договаривались?

— Так невозможно ж было смотреть, как они прохлаждаются, Павел Федорович! Да еще подтрунивают.

— Вы же их воспитывать взялись. Примером. Хороший же пример дисциплинированности! Скажу парторгу, чтобы он вправил тебе мозги, вожак комсомольский!

Клава покраснела от стыда и обиды и молчала, потупясь.

— Львы! — вспомнил Проценко и рассмеялся: — Да вы не львы, а тигры лютые. Разве можно так людей пугать? Ну, ничего-ничего. Может, этот фактор внезапности психологически тоже в нашу пользу, а?

Клава повеселела.

— А Ивану Михайловичу все равно пожалуюсь. Махновцы! — уже спускаясь по трапу, повторил свою угрозу Проценко.

Важнов проводил его долгим ненавидящим взглядом и процедил сквозь зубы:

— Ничего! Пусть попробует бабьими подолами золото мыть. А за Лешкой Важновым не пропадет. Начальничек!

— На дуэль вызовешь или в местком пожалуешься? — осведомился Генка.

— Начхал я на твой местком! Я за должки сам расквитываюсь. Как, Николай, расквитываюсь, а? — обратился он за поддержкой к бульдозеристу.

— Угу. Точно, — с трудом ворочая языком в набитом кашей рту, ответил Серков.

Не то чтобы Иван не вспоминал Веру, не переживал многозначительного ее молчания. Просто боль притупилась, ушла вглубь и тяжелым камнем улеглась в каком-то дальнем уголке сердца, лишь изредка прорываясь наружу. Изредка потому, что дела участка в этот горячий период поглощали его без остатка, не оставляя времени и места для интересов личных, не имеющих отношения к тому, что носило такое прозаическое и немножко нелепое, если вдуматься, название — промывочный сезон. А точнее — это и было самым важным и самым личным сейчас его делом.

Но иногда какой-нибудь незначительный случай, ничтожное событие вдруг пробуждали в нем горькое ощущение одиночества. Так случилось, например, когда к Павлу Федоровичу приехали из отпуска жена и шестилетний сын. Гладких остался в своей каморке один. Теперь его и вовсе можно было застать дома только спящим в те немногие часы отдыха, какие он мог себе позволить. И если раньше они частенько возвращались домой вместе, то теперь в вечерние часы! Иван при любой возможности старался освободить Павла Федоровича от неотложных неурочных дел, взваливая их на себя.

Проценко пытался было возражать:

— Да ты что, Иван? Семейный рай мой, как ангел-хранитель, оберегать вздумал? Что у меня медовый месяц, что ли? Не первый год живем — нагляделись друг на друга.

Иван грубовато настаивал:

— Иди-иди! Нечего нам тут вдвоем делать. А мне все равно, оставаться — поговорить еще кое с кем надо.

Проценко уходил, а Иван, проводив его теплым и чуть-чуть завистливым взглядом, снова окунался с головой в участковые заботы, обычные и непредвиденные.

Пробовал Павел Федорович приобщить Ивана к своему семейному кругу, но ничего из этого не получилось. Раза два зашел к нему Гладких, выпил с хозяином по стопке кубинского рома, что привезла Анна Петровна из Москвы, и все — прекратил свои визиты. И свободный час действительно перепадал редко, да и оберегал себя Иван инстинктивно от всяких напоминаний о своей былой мечте, стыдился своей зависти к Павлу Федоровичу, который, как ему казалось, полной мерой черпал радости семейной жизни.

С теплым участием и в то же время с какой-то затаенной грустью наблюдал он и за тем, как складывались на участке отношения среди молодежи: как с неуклюжей непосредственностью расточает знаки своего внимания Клаве Воронцовой Серега-сапер и как завязывается крепким узлом похожая на мужскую дружба между бригадиром бульдозеристов Михаилом Шемякиным и Катей Просветовой.

Участок по-прежнему работал хорошо, без рывков и срывов, изо дня в день перевыполняя план. Несколько раз в течение месяца информация о трудовых успехах участка, «где начальником тов. Проценко и парторгом тов. Гладких», промелькнула на страницах областной газеты. Но сами они достаточно ясно видели, что не все здесь обстоит так, как им хотелось бы. И больше всего их продолжал беспокоить шестой прибор.

«Психологический» эксперимент, предложенный Клавой, на первых порах вроде бы удался. Уже на следующий день после своей пиратской акции девчата дали больше восьмидесяти процентов плана, тогда как парни здесь больше шестидесяти пяти еще ни разу не давали. Потом, правда, рост замедлился и составлял лишь полтора-два процента в день. Но и это было уже неплохо. Важно, что рост этот был неуклонным, устойчивым. Да и парни стали работать как будто лучше.

Гладких сказал им тогда:

— Ну вот что, друзья. Хватит валять дурака. Не знаю, устраивает ли вас плестись в хвосте, а нам шестой прибор намозолил глаза достаточно. Будете работать или нет?

Лешка Важнов, который все-таки явился в контору, презрительно ткнул большим пальцем через плечо:

— Это как — с теми шестерками? Лично я отказываюсь. Намертво!

— У нас же с ними состояние войны, Иван Михайлович, — поддержал его Геннадий, — Нарушение суверенитета и неприкрытая агрессия. Какие тут могут быть дипломатические отношения?

— А я и не думаю, — сказал Гладких, — чтобы девчата сами пожелали видеть кого-нибудь из вас в своей бригаде. Но зачем же воевать? Не лучше ли предпочесть войне экономическое соревнование? Это — если говорить языком международных отношений, к которому прибегнул Воронцов. Ну, а если говорить языком, доступным Важнову, то смотрите, как бы эти шестерки не оказались козырными. Словом, решаем так. Будете работать на том же приборе. Девушки в одну смену, вы — в другую. А мы посмотрим, чего вы стоите.

— Купить хотите? — Рот Важнова искривила усмешка. — Со мной — не пройдет! Мне будут в рожу плевать, а я — пожалте соревноваться, да?

— Трусость, ее по-разному оправдывают, Важнов. Ну, а вы, — повернулся Гладких к Геннадию и его товарищу, — под каким предлогом в кусты?

Те переглянулись.

— А что — мы? — Генка даже растерялся, что было совсем на него не похоже. — Разве мы говорим что-нибудь? Соревноваться так соревноваться, — согласился он без всякого, впрочем, энтузиазма.

— Вот это другое дело! — делая вид, что не замечает Кислого тона Воронцова, одобрительно сказал Гладких. — Ну, а если Важнов на своем настаивает, то попробуем без него обойтись. Может быть, справимся как-нибудь? — съязвил он. — Справимся, Воронцов?

От прямого ответа на этот каверзный вопрос Генку избавил сам Важнов.

— Не имеете права снимать! — снова нажал он на горло. — И с участка я не уйду никуда. Не выйдет!