Владимир Крупин - Спасенье погибших

Честно скажу, я чувствовал себя обманутым.

— Богатый какой, — говорила Анна Феоктистовна, провожая меня, — ничего я не поняла, что говорит. Он дочку, что ли, свою ударил? Так зачем в ресторан водил? Так это от жены дочка? Или жена больная и родить не может? Он и тогда так все быстро — тыр-пыр: «Бабка, пофартило тебе. Держи!» Железными рублями заплатил, а я от своих не знала как избавиться: кассирши их не любят.

Сообразив, что в школу поздно, я все-таки позвонил в учительскую. Никто не подошел. Лильмельяне звонить не рискнул, нет сил слушать выговор — не мальчик. Виноват, но жалобных речей я, как обломовский Захар, не люблю. По дороге решил зайти к дяде Сереже, сходить с ним в его бывшую комнату.

Дядя Сережа обычно подметал в загородке, потом нес сдавать «хрусталь», потом собирал кружки. Ужасное известие ждало меня — ночью дядя Сережа замерз до смерти и был увезен. Куда?

— На учебные пособия, — сказал мне дрожащий с похмелья мужичонка. — Печень будут в банке в спирту показывать. Чтоб не пили. А она уж зато напьется. Тут он и лежал, — показал мужичонка под ноги копящейся очереди. — Я с пяти тут. С утра такой колотун был, иду, думаю, может, еще кто прибредет, может, хоть аптеки дерябнем, когда не на что надеяться, так на что угодно надеешься, так ведь? А ты кто Сереже?

— Знакомый.

— Ну. Как и я. Иду, а тут менты его и грузят. Странно вообще-то: Сережа пить пил, но до упаду не перебирал. Видно, вчера кто-то ему чего-то крепкого влил. Он и вырубился. А ночью, вишь, подмерзло. Я тоже так же как-нибудь загнусь.

Милиция была рядом. Но дежурный сказал, что это было в ночную смену.

— Посмотрите, куда увезли.

Он посмотрел.

— Не успели записать.

Я решительно пошел к дому дяди Сережи. Дверь открыла очень недовольная женщина в нейлоновом стеганом халате. В прихожей висел милицейский мундир. Я спросил, не осталось ли что из вещей бывшего соседа.

— Мы все ему отдали.

— Выкинули на площадку.

— А вы хотите, чтоб он вшей занес? Вы его к себе ночевать водили?

— Меня интересуют не вещи, а бумаги мужчины, который с полгода назад жил у него. Можно, я посмотрю?

— Нечего смотреть. — Все-таки она провела меня в бывшую дяди Сережину комнату. Там был совершен полный ремонт. — Что он за птица такая важная, уже не вы первый. Деньги, что ли? — спрашивала женщина. — Не было денег. Ни в матрасе, ни в подушке. Мы их сожгли.

Я попросил заглянуть на антресоли, вспомнив шутку Олега, что в городе тоже есть полати, только их обозвали антресолями. Пустые банки, старый самовар, синтетическая елка, мышеловки. Но в углу усмотрел листок. А уж почерк Олега я отличил бы из тысячи. Но этот листок был единственным.

Только в лифте вспомнил, что даже не сказал ей о смерти дяди Сережи. Листок прочитал сразу:

«…Слышь, Петя, слышь! Да отлипни ты от футбола, не корову проиграем, слушай сюда. Чего мне славянофилы давеча баяли: говорят, не зря народ Петра Первого антихристом назвал, что подтверждают народные песни, а они не лгут, смотри оба тома Киреевского. И чего им, Петя, сказать? Каким козырем хлестнуть? Говорю: а вы рондо Вебера «Вечное движение» в исполнении Гинзбурга слушали? Отвечают: да, слушали, и это хорошо! Говорят: в этом есть мелодия, а где мелодия, там и музыка, а где музыка, там гармония, а где гармония, там жить можно, но Петр Первый — антихрист. Вишь, Петя, как они, вроде и уступят, успокоишься, а они за свое. Россини слушают, увертюру к «Сороке-воровке» слушают, я наблюдаю. Дело идет к Верди. Слушают. Думаю, размякли. Ну как, ребята, как с Петром? А с Петром, отвечают, все так же. Ну что ты с ними будешь делать! И ведь крепнут в гонениях! Петя!..»

Дома ждала такая картина — жена пила чай с… Идеей Ивановной. Какая умница, подумал я и про ту и про другую. Пора дружить.

Рассказал им о враче, о милиции, о Леве, о дяде Сереже. Ида жадно листала бумаги Олега. Повернулась к жене: «Можно, я буду курить в комнате?» Ушла. Жена налила мне супу, села напротив и выразительно вздохнула. Много чего значил ее вздох.

Заварив свежий чай, я понес его в комнату. Жена шла следом.

— Чаю выпейте, — пригласила жена. — Мы с мужем такие чаевники, и Олег говорил: без кофе проживу, а без чаю вымру. А как отдельно стал жить, много кофе пил.

— Слушайте, — резко прервала Ида. — «Как странно все, — прочла она совершенно другим голосом, мягким, глубоким, — как странно все. Сейчас прочел фразу о правиле жизненного поведения «Строгость к себе, внимание к другим», прочел случайно, в случайно открывшейся книге, и был до того рассеян, что поставил на полку и забыл, какую книгу брал, и уже отошел от полки, как фраза воссияла великим смыслом. Строгость к себе, внимание к другим. Да, да, больше ничего не нужно. Кинулся к полке и судорожно искал эту книгу, тщетно. Расстроился и ходил гулять. И успокоился. Ведь я запомнил, так и буду стараться. Сидел на детской площадке, тиранил себя за отношение к семье. И было два события. Далеко-далеко блеснула зарница. Я думал, что это зарница, а это была молния, о ней сказал надолго опоздавший гром. И снова медленно блеснуло, и снова тягостное ожидание грома. Но там-то, там-то, где идет гроза, там же страшно гремит, там страшно! В траве играл щенок, я и думал, что щенок, и нагнулся погладить, как еле успел отдернуть руку: это оказалась старая злющая собачонка. Я встал и услышал, что противно скрипят качели, и, видимо, давно скрипят, потому что маленькая девочка говорила той, что качалась: ты обещала, а сама все качаешься и качаешься».

— Леша! — сказала Ида решительно. — Ну-ка давай про этого Леву подробнее.

Пришлось снова рассказывать про милицию, про ребят, про Леву, про старуху.

Зазвонил телефон, жена сняла трубку.

— Да, да. Добрый вечер. Ой, простите. Да, дома. — И мне: — Ой, как нехорошо, что ты сразу не позвонил. Подойди.

Я стал объяснять Вере, что только вошел, что вызывали в милицию, что это связано с Олегом, с его рукописями…

— А моя свекровушка чего выкинула, — не дослушала Вера. — Даже бы мне было простительно, я брошенная, как их там называют, соломенная вдова, даже мне было простительно не явиться на похороны, нет, я все простила, все сделала, подружки помогли накрыть. Вернулись оттуда на автобусе, все в очередь в ванну, надо же руки вымыть, это ж обычай, что нельзя с кладбища землю приносить, ведь, опять же по обычаю, кидали по горсточке, прилипло. Ну вот, помыли. За стол. А ее нет. И кто-то видел, что она уходила в двери. Я выскочила, где там! Ясно, что на вокзал.

— Я с тобой, — тут же вскочила Ида.

И вот мы в метро стоим у окна, по которому ударяют тоннельные огни. Когда остался последний перегон, Ида с усилием, перекрывая шум, почти закричала:

— Привет тебе от философа! Велит чаще вспоминать пятый угол. Говорит: чем меньше требуешь, тем свободнее. Требовать свободы означает быть в плену. Господи! — закричала она без перерыва. — Я такая измызганная, кто бы знал, кто бы пожалел меня. Разве меня Олег жалел, как же! А у меня такое ощущение, что я была всегда, будто стояла над монахами Киево-Печерской лавры, помогала им в летописных трудах. Нестора помню. Русская идея была всегда. Но такие в ней шараханья, такие блуждания во тьме, а другие идут по освещенному следу и еще над нами смеются. Наш национальный тип не похож ни на какой. Всегда мы меж Востоком и Западом. Одни несчастья от этого! Всех спасаем, во всем всегда жертвенность. И история у нас то взрывается, то замирает. Но не вбили же мы себе в голову, что мы — третий Рим, четвертого не будет, так и есть. Как бы ни злились на нас, ведь ждут спасения только от нас. Наша история — это мировая философия, а литература наша — философия жизни. Наша личность наиболее близка к мировой гармонии, но в нашем понимании, отсюда все противоречие. Весь мир спасти, не меньше. Мы народ-богоносец, по Достоевскому. Да это так и есть. У нас человек может быть свободен даже в тюрьме. У нас атеисты близки к верующим. У нас не только общество, даже семья с социальной окраской, ею и держится, а наши народники! А наши славянофилы, а Чаадаев! Соловьев, Леонтьев! Как все любили Россию! А Герцен, его трагедия, что с детьми переписывается на английском и французском, это как? У нас у единственных культура сопротивляется цивилизации, всех других цивилизация давно подмяла. А наши нигилисты! А анархизм Толстого! Кто в нас верит, тот нас и любит, а кто не любит, тот, значит, не верит. Пушкина забыли! Все в любви к нему клянемся, а сказал же, что прочнейшие изменения происходят из улучшения нравов, без насильственных потрясений! А мы все себя за шиворот трясем. Олега не уберегли.