Владимир Крупин - Спасенье погибших

— Но почему же это моя? — Залесский начинал сердиться.

— Не ваша, простите, а как бы я ученым и технарям говорю.

— Так и скажите! «Обет молчания», это ведь гордыня, как же тогда с любовью? За что бедных людей на растерзание цивилизации бросать?

— Дойдут до предела и поймут, — упрямо сказал Олег, — поймут, что прогресс в усилении любви и углублении мысли, а не в уничтожении природы. Природу уничтожаем, за это она мстит. Сколько дебилов, сумасшедших, больных, детская смертность огромная. Обет молчания не от гордыни, а от подражания, если хотите, подвигу безмолвия. Писателю лучше на обочине стоять, а не бежать, задрав штаны, за каждой очередной идеей.

— Уж вы-то только за одной бегаете, — поддел Залесский.

Олег поднял на него глаза и примирительно засмеялся. Повернулся ко мне и, вовлекая в беседу, которая обещала быть легче предыдущей, попросил принести дров для камина.

Тут и кофе появился. Чая не было, я не посмел отказаться от кофе и был наказан бессонной ночью. Еще добавилась и взволнованность. Помню, тревога за Олега появилась именно тогда. Тогда я тоже вернулся последней электричкой, загорской, только она шла к Москве, а сейчас от Москвы, тоже последняя.

Я вспоминал тот разговор у камина, а сам невольно думал: зачем мы сейчас-то кинулись, где будем ночевать? Жене не позвонил, волнуется.

И опять вспоминал тот их разговор, уже под кофе и музыку (Залесский поставил негритянские блюзы), разговор примирительный. Залесский показывал прялки, половики, лапти, советовался, где их разместить. «Я же это делаю с любовью, а вы говорите: во мне любви мало», — весело упрекал он Олега и все просил сказать, как же Олег определяет любовь.

— По-моему, — отвечал Олег, — любовь — это чувство, а чувство больше слова, так как не определимо одним словом. Я не могу определить кратко. Даже душа легче постижима, она — совесть, а любовь объемнее. По мудрецам древности, в любви такая полнота чувства, что уже нет места пороку: зависти, гордыне, раздражению, злу, — любовь радуется истине, доверчива, не ищет выгоды, не зазнается, сострадает, она терпелива. Так примерно. Если она эгоистична, не видит ничего, кроме избранного предмета, претендует на него, кричит, как в модной песне, «никому тебя я не отдам», — это не любовь, это опять же только тело…

— Ида, — сказал я, — проснись, приехали.

Я протягивал Иде руку, за которую она держалась в опасных местах. Скоро из-за темноты опасным стало всякое место, и Ида уже не выпускала моей руки. Пальцы ее согрелись в моей ладони и расслабли.

Пошли слева и справа высокие заборы. За несколькими полаяли собаки. Но огней почти не было. Наконец я увидел верный признак — столб с лампочкой, неподалеку магазин. Вот и поворот в тупик. Вот и крашеный забор, вот и табличка на нем: «Дом не сдается». Этой фразой Илья Александрович гордился. «Мой дом — моя крепость, — говаривал он, — а крепость не должна сдаваться».

— Подожди, отдышусь, — попросила Ида, — А там есть какой-нибудь сарай, дровяник, баня какая, чтоб до утра просидеть?

— Есть. Дровяник. Я оттуда торфяные брикеты таскал. Олег вначале ими топить не умел, все закоптил.

— Илюша стерпел?

— Мы отчистили.

— Я Олега удерживала. Олег — парень самостоятельный, но ты же слышал, как Илюша мог обрабатывать. Ой! — Она стиснула руку.

Мы увидели свет, загоревшийся на втором этаже дачи.

Что делать? Я высказал то соображение, что тут новые дачники. Была ночь, холод, мы зябли, надо было что-то решать, куда-то деваться.

— А зайдем, — сказал я, — поскребемся под окном. На грабителей мы не похожи, не пьяные, не испугаются.

Но заранее скажу — испугаться пришлось нам.

Калитка легко открылась, я помнил, как просунуть руку в щель и как снять крючок. Прошли по свежеразгребенной дорожке. Чтобы вновь не овладела нерешительность, я, поднявшись на крыльцо, протянул руку к окну и все-таки замер. За кружевной занавеской ясно различались мужчина и женщина: он — стоящий около стола, она — сидящая за пишущей машинкой. Он стоял спиной. Когда я постучал, он повернулся. Это был… Илья Александрович Залесский. Или точная его копия. Я чуть не упал, но все же спросил у Иды, был ли у покойного брат-близнец. Ида ничего не ответила. Воскресший Залесский внутри дачи, подняв голову, что-то сказал. С лестницы второго этажа сбежал одетый в спортивный костюм… Лева с базы. Он смело подбежал к окну и откинул занавеску. Мы встретились взглядами. Он приветственно поднял руку и пошел открывать.

Мы вошли в тепло, создаваемое сгоравшими в камине поленьями. У него тогда Олег сидел. Совсем некстати услышался вдруг гневный вскрик его: «У вас все плотью кончается!» — и снисходительное замечание Залесского: «Да ею же все и началось», — а Олег опять возразил: «Нет», — а Залесский опять ласково: «Уж надеюсь, тайна деторождения вам известна»; и вот этот голос зазвучал сейчас снова, только Олега не было.

— Идея Ивановна, Алексей, божий человек, вы ли?

— Это вы-то вы ли? — спросила Ида. Она прежде меня обрела спокойствие.

— Да уж как изволите.

Засим воскресший Илья Александрович предложил нам кресла возле камина. Перед этим было предложено скинуть верхнюю одежду. Расторопный Лева притаранил с террасы холодные меховые тапочки Иде и мне. Мы автоматически сменили обувь. Тут Ариана возникла на пороге гостиной — оказывается, она исчезала и вот вкатила двухэтажную тележку, уставленную разной снедью и питьем. Мы были спрошены о том, что же налить нам. Ида заказала кофе, я же ответил, что все равно, и принял из рук Арианы тяжелый хрустальный шар, выдолбленный наподобие аквариума, только в нем не вода была, и вместо рыбок искорки вспыхивали.

Илья Александрович, дотоле стоявший у стола, закрыл газетой пишущую машинку и приблизился.

— И как вы это надумали? — спросил он игриво.

— Да вот, — растерянно отвечал я, — мать Олега искали на Ярославском, не нашли, дай, думаем, сюда доедем.

— Так-таки внезапно?

— Н-не совсем.

— Но вы, надеюсь, двинули сюда без огласки, не оповещали широкую общественность.

— Жене даже не позвонил.

— Отлично! — возгласил Илья Александрович. — Хотя и за полночь, но минеральная вода не помешает. Аринушка, раскубри, как говаривала моя нянька из Подмосковья, раскубри да поучаствуй в разговоре.

— А какой разговор? — резко сказала Ида. Она хлопнула кофе за один глоток и уже вновь курила. Глаза ее наркотически заблестели.

— А такой, голубушка, что ведь можно и не вернуться домой. Вы-то вольная птичка, а вот нашему педагогу надо бы и о семье подумать.

— Илья Александрович, мы слушаем, — сказал я, — только зачем угрозы? Ида, поменьше кури. Зачем такие слова — можем не выйти? Вы живы, и очень хорошо. Но зачем тогда была эта история с похоронами? Это, значит, манекен ваш похоронили? Это оттого-то вы и не велели вскрывать?