Анатолий Жуков - Дом для внука

Потом Щербинин побывал в правлении местного колхоза, зашел на пищекомбинат, заборы которого были оклеены призывами наварить в текущем году пять тонн ягодного варенья и законсервировать две тонны грибов, а потом, разморенный жарой и уставший, отправился на берег залива, к спасательной станции.

Поздним вечером Щербинин лежал в пустой своей комнате, курил и думал, что расслабленность его простительна, что он освоится, привыкнет к новому положению, и все пойдет нормально.

Как-то незаметно, в суете и текучке, прошло больше года, а Щербинин успел лишь познакомиться со своим районом и не успел узнать его как следует, понять его новую, другую жизнь. Ужас, тихий ужас…

Отодвинул в сторону бумаги и поискал на столе папиросы. Черт знает куда дел, дома забыл, что ли?

— Юрьевна! — крикнул в приоткрытую дверь секретарю.

Сам себя забудешь с этими бумагами. Обложился как писарь, а толку нет, хоть расшибись в лепешку.

В кабинет вошла Клавдия Юрьевна Ручьева с дымящейся папиросой, секретарь райисполкома, недовольно уставилась на своего начальника.

— Дай-ка закурить.

— За этим и звал? — Юрьевна прошла по ковровой дорожке к столу, села напротив в кресло, вынула из кармана кофты початую пачку «Беломора».

— Соскучился, — сказал Щербинин, выдернув из пачки длинную «беломорину». — Чего хмурая?

— Нечему радоваться. — Юрьевна пыхнула в него дымом. — Каждый пустяк за душу хватает. У снохи грудница четвертый день, мальчишка ревет, а я по селу бегаю, молока ищу.

— А сын? Комсомольский вожак, энергичный, а своему ребенку молока не добьется.

— Занятые мы слишком.

— В магазинах разве опять нет?

— Откуда? И на рынке нет.

— Что же ты молчала? — Щербинин закурил.

— Надоело жалиться-то без толку.

— Дура ты, Кланька. Злишься по такому пустяку. Мы же с тобой первую большевистскую весну после коллективизации проводили, бабами ты верховодила!.. А Семен твой?!

— Помню. — Юрьевна вздохнула, морща печеное старческое личико. — Я все помню, Андрей Григорьевич, ты не думай.

— Не думай! Это ты должна думать, Юрьевна! Мы же коммунизм строим!

— Эх, Андрей Григорьевич! — Юрьевна покачала седой головой. — Ты не думай, что я молоком тебя укоряю, мелочью этой, нет, не тебя я укоряю.

— Кого же?

— Не знаю. Не найдешь у нас виноватых. Мы вот сидим с тобой, бумаги пишем, распоряжаемся вроде, а все идет мимо нас, вся жизнь. А мы властью считаемся, народной властью. Какая мы власть, если Баховей всем районом распоряжается.

— Власти мало? — усмехнулся Щербинин.

— Порядка. Если бы с умом делал, а то ведь прет напролом да еще нами прикрывается.

— Ладно, иди, мне работать надо. Оставь папирос с пяток.

Юрьевна вытряхнула полпачки папирос на стол и ушла. Щербинин посмотрел вслед былой своей активистке, — старенькая кофтенка, смятая юбка, худые девчоночьи ноги в сморщенных чулках и старых туфлях, — вздохнул. Верный старый помощник.

За год работы в районе он почти не встретил соратников своей молодости. Одни погибли на фронтах, другие разъехались, третьи поумирали или вышли на пенсию. В жизни хозяйничало новое поколение, другие, более молодые люди. Они выросли уже при Советской власти и вроде бы не замечали тех изменений, которые волновали Щербинина. А его волновало многое.

Техника была такая, о которой Щербинин прежде лишь мечтал: отечественные тракторы новейших марок, мощные и надежные в работе, самоходные комбайны, не сравнимые ни со «Сталинцами», ни с саратовскими СЗК, хорошие грузовики. Даже картошку сажали и копали машиной. Ушли навечно с полей лошади, на скотных дворах были подвесные дороги, а в совхозе и автопоилки, в каждом доме колхозника электрический свет и радио, в селах — клубы со стационарными киноустановками, библиотеки, больницы, школы. Что еще надо? Давняя мечта стала явью, несмотря на тяжкие годы войны, потери и общую разруху, о которой все в один голос говорят, что она была страшной.

Впрочем, достижения признают, но относятся к ним слишком уж буднично, привычно. Главные эти достижения почему-то заслоняются временными организационными просчетами и мелочью вроде того, что в продаже мало мяса и молока. Но, если разобраться, это не такая уж и мелочь, потому что Хмелевская округа издавна считалась богатым животноводческим краем, мясо, молоко, рыба здесь были всегда, за исключением редких лет, вроде 1921 года, когда засухи оборачивались катастрофой для всего хозяйства. Конечно, природно-экономические условия в районе после затопления изменились, но тем более недопустимы грубые организационные просчеты, тем более нельзя позволять, чтобы вопросы частного порядка перерастали в проблемы. А таких вопросов наберется немало, и они стали проблемами из-за плохого руководства районом.

Надо продумать все детально и выступить, на конференции, начать об этом серьезный разговор.

Вот уже год он работает рядом с Баховеем. Нет, не просто рядом, а вместе с Баховеем, в одной упряжке. Он член бюро райкома, к тому же председатель райсовета, и любой избиратель может спросить у него объяснений. Товарищ Щербинин, мы доверили вам власть, мы наделили вас правами, а вы оказались в роли мальчика на побегушках у дяди, которого вы сейчас обвиняете. Расскажите партконференции, за что вы его обвиняете.

— Расскажу. Но и вы не молчите, иначе решение может быть недостаточно объективным. Уж не за то ли, что у вас слабые руки, и Баховей взял вожжи, которые вы не смогли удержать?

— Дорогой товарищ Щербинин, но Баховей тоже наш избранник, и на нашей конференции будет иметь силу то решение, за которое проголосует большинство. И пожалуй, это будет все-таки решение, подготовленное Баховеем, потому что он знает нужды района лучше, чем председатель колхоза, изучивший лишь свое хозяйство.

— Но почти все председатели присутствуют на конференции, они выскажутся, нарисуют реальную картину положения дел в районе, и можно будет принять объективное, решение. И мы сделаем это.

— Плюнь, отец, не верю я этому.

— А чему ты вообще веришь, Ким?

— Я неверующий. Прежде верил в мать и отца, потому что любил их. Вера — это ведь любовь, сильная, преданная любовь. Вот я и верил в мать и отца. Но отцом я звал Балагурова. Ведь должен же я иметь отца, если есть мать? Вот она и дала мне отца и сделала меня Балагуровым. Она любила меня и заботилась о моем будущем. Кто же тогда мог обо мне позаботиться, если тебя не было? Но ты подожди, не перебивай, не хмурься. Я ведь ушел от матери, я больше не верю в ее любовь, в ее правоту. Я и живу-то здесь только потому, что ждал тебя и хотел увидеть своими глазами.

— Но ты не пришел и ко мне.

— Я ведь не знаю тебя. Прежде, в юности, я считал тебя героем. Потом, до самой встречи, ты был для меня просто сильным человеком, нетерпимым ко всякой фальши и полуправде, неспособным на компромиссы.