Анатолий Жуков - Дом для внука

Она вставила новые запонки в манжеты белой сорочки, подала брючный ремень, принесла новый галстук, свой подарок ко дню рождения. Строгий темный галстук, с красной полосой наискось, с по-, золоченной булавкой. Во всякой одежде походил ее мужик, пусть теперь всех нарядней будет.

— Хороший галстук, — сказал Щербинин, надевая его через голову перед зеркалом. — Главное, узел не надо завязывать. Спасибо, Глаша.

— Правда, ндравится?

— Нравится, — поправил Щербинин.

— Я научусь, Андрюша, ты не сумлевайся, научусь.

Глаша поправила ему воротник сорочки, отошла назад, оглядела со стороны.

Говорят, ее мужик строгий, сердитый, некоторые боятся его, а он добрый, добрее его никого нет на свете. И костюм на нем сидит ладно, и сорочка с галстуком в самый раз. Вот еще снять бы повязку, глаз стеклянный вставить, и будет красивый, как сынок его Ким. Сейчас такие глаза делают — от живого не отличишь.

К гостям они вышли вместе, и Глаша сразу почувствовала, что и Киму, и Елене Павловне с сыном, и Чернову, и дяде Васе — всем нарядный Щербинин стал как бы ближе, по-домашнему проще рядом с ней, и она вышла вперед животом, радушно, как хорошая хозяйка, пригласила вполне грамотно:

— Дорогие гости, просим к столу!

Первый заздравный тост получился немного напряженным, церемонным, да и здравицу произносили двое: сперва Глаша, по праву хозяйки, но она сбилась, махнула рукой и села, потом Чернов — как старый боевой товарищ.

Он встал, по обыкновению прокашлялся, тронул рукой пушистые усы, поднял высоко над столом рюмку:

— Давайте, значит, выпьем за здоровье первого председателя новой нашей власти в Хмелевке, за Андрея Григорьича Щербинина.

Вслед за ним все встали с поднятыми рюмками, подождали, не скажет ли Чернов еще что-нибудь, но Чернов долго морщил лоб, собираясь с мыслями, и сказал уж под звон рюмок, протянутых к Щербинину:

— За то, чтобы он до ста лет у нас был председателем!

— А потом что я буду делать? — спросил Щербинин без улыбки.

— Потом отдыхать станешь, — сказал Чернов, улыбаясь. — Тогда у нас порядок будет везде, председателей не надо, все станем сознательные.

— Подходит, — сказал Щербинин и выпил, как в молодости, одним глотком, сел, стал закусывать, поглядывая на сына.

Ким сидел на другом конце стола рядом с Межовым, непривычно тихий, задумчивый. Рассаживая гостей, он балагурил, шутливо сокрушался, что «законных» пар получается только две — начальник с супругой да его шофер, прочие же «незаконны»: Межову придется сидеть с матерью, а Чернову с Юрьевной. Впрочем, Чернов и рассчитывал, вероятно, на это: своя старуха надоела, почему бы не поухаживать за вдовой. Юрьевна и Чернов засмущались, но все же послушались и сели рядом. А Ким, вслух пожалев себя за одинокость, добавил, что хотел привести с собой невесту, да побоялся отца. Щербинин строго посмотрел на него, запрещая дальнейшие пояснения.

Он знал, что сын дружит с дочкой Мытарина. Прошлый раз, занимая деньги до получки, Ким объявил, что влюбился в дочь Мытарина, и сейчас он не преминет сказать об этом во всеуслышание и посмотрит многозначительно на отца и Глашу.

Не тот случай, чтобы шутить. И потом, Щербинина в самом деле встревожило тогда сообщение Кима. Ну у них с Глашей так вышло, оба одинокие, в прошлом есть что-то, пусть негативное, но есть, а зачем Киму эта доярка, шальная и, наверно, беспутная. Так она выплясывала тогда на ферме, Баховея чуть удар не хватил. «Старики вы, старики, старые вы черти…» Щербинин не на шутку расстроился, велел узнать Глаше, правду ли сказал Ким или просто потрепался, и Глаша вскоре узнала и подтвердила: правда, Ким встречается с дочерью Мытарина, все доярки это знают.

— Может, еще по одной, а то что-то грустновато, — сказал Ким.

Почувствовал, что о нем думают, негодник. Чуткий, чуткий…

— Наливай, — разрешил Щербинин. — И будь у нас за тамаду, что ли. Никто не возражает?

— Единогласно, — сказал Ким с улыбкой и поднялся, стал разливать водку. — Поскольку вступил в должность тамады, заявляю свое право на второй тост. Предлагаю выпить за ровесников отца, за всех тех, кто не отметил и уже никогда не отметит свои шестьдесят три года.

Гости задвигали стульями, встали над столом.

— Нет, — сказал Щербинин, поднявшись. — Выпьем не за всех моих ровесников. Мы выпьем за соратников, за единомышленников, за тех, кто не дожил свой срок, но умер в наших рядах, среди нас.

Елена Павловна достала из-за рукава платочек, промокнула глаза. А рядом с собой Щербинин услышал вздох Глаши — о своих вспомнила. И все поняли это, выпили молча, уселись и молча стали закусывать.

Щербинин встретил неуверенно-усмешливый взгляд сына и отвернулся к Глаше: — Не захмелеешь с воды-то? Выпей немного вина.

— Нельзя, нельзя, что ты! — Глаша зарделась от внимания к себе.

И тут в спальне заверещал телефон.

— Ольга Ивановна, — прошептала ему Глаша с беспокойством. И не ошиблась.

Щербинин, сняв трубку, услышал частое, неровное дыхание, потом родной ее голос: «Андрей Григорьевич?.. Ты слышишь меня, Андрей?» Щербинин не мог ответить, закашлялся, и она узнала его. «Андрюша, родной, поздравляю тебя!.. Я… ты будь здоров, Андрюша, я… всего тебе самого, самого… счастья!..»

Щербинин бросил трубку.

И с ходу накинулся на Кима:

— Чего ты рассиживаешь, тамада, наливай, а то свергнем!

Третий тост Щербинин провозгласил за гостей, за их здоровье и благополучие, а четвертый, за хозяйку, предложила Елена Павловна. Этот тост вышел шумным, все уже заметно захмелели, желали Глаше сына и дочку сразу, и она, растерянная от общего внимания, с детской непосредственностью благодарила за такое щедрое пожелание, а потом порывисто обняла сидящего Щербинина за голову и поцеловала в седую макушку.

— Спасибо, гости дорогие. Рожу хоть двоих, хоть троих, только бы здоровье было.

— Не прибедняйся, — сказала Юрьевна, — ты еще молодушка против нас.

— Давайте песню споем, — предложил Чернов. — Общую, нашу.

И начался веселый и шумный выбор всеобщей песни. Дядя Вася предложил «На заре Советской власти», его старушка — «Синий платочек», Юрьевна — «Катюшу», Елена Павловна — «По долинам и по взгорьям», Чернов — «Проводы»… Сошлись на «Проводах». Оказалось, что слова этой длинной песни знали все, даже молодые Межов и Ким. Очень уж веселая, легкая песня.

Запел Чернов. Живо завел, будто молодой:

А дальше грянули хором, согласно:

Щербинин пел вместе со всеми и видел старую Хмелевку, толпу народа за «некрутами», плачущую мать, которая бежала сбоку, хватала его за рукав, а он сердился, стыдился ее слез: он по своей охоте шел, добровольцем, рядом с Николаем Межовым, которого никто не провожал, он шел защищать Советскую власть как большевик.