Анатолий Жуков - Дом для внука

Герой он или трус? Герой — это слишком громко, но трусом он никогда не был. Во время коллективизации и раскулачивания ни разу не сдрейфил, в войну неизвестно как уцелел: о его храбрости и бесстрашии в полку ходили легенды, Веткин знает. И боевые ордена зря не давали. Дважды хотели представить к Герою, но первый раз он воспротивился сам, потому что полк понес большие потери, хотя и не по его вине, а второй раз успех полку обеспечил взвод Веткина, чудом обезвредивший минное поле в районе наступления — все лавры великодушно были отданы ему.

Нет, не был он тщеславным и трусом не был. Никогда.

А Щербинин?

Что Щербинин?

Ты же мог за него заступиться!

А что бы дало это заступничество?

Неизвестно, что бы дало, но заступиться было необходимо, ты его хорошо знал.

Ну и что? Николай Межов тоже его знал, а что получилось?

Да, но он все-таки заступился, он боролся до конца, а ты струсил. Да, да, струсил!

Баховей поднялся, закурил новую папиросу и стал ходить по комнате. Взад-вперед, взад-вперед. И все убыстряя шаги.

Допустим, что так, но это был единственный случай в моей жизни, первый и последний. Человек, к несчастью, наделен всеми качествами, и бывают минуты слабости, когда он не может противостоять ходу событий. Бывают, бывают, ты не однажды доказал это.

Не было больше ничего!

Не было, говоришь? А вот Марья твоя. Не любишь ведь ты ее и никогда не любил, а женился, живешь, за домработницу ее держишь, за ординарца.

Неправда, женился я по любви.

По моде ты женился, а не по любви. Осуществил смычку работника партаппарата с ударницей. Она же передовой трактористкой совхоза была, веселая, смазливая, глаза сверкали как у Фени Цыганки. Ты и встречался-то два или три вечера, а потом женился. Не хотел ты разбираться в своих чувствах, некогда тебе было.

Это так, времени для себя действительно было мало.

Для себя! А о ней ты подумал? Глаза, которыми ты восхищался недели две, скоро потухли, стали смирными, покорными — ты снял ее с трактора, разлучил с товарищами и подругами и не ввел в новый круг, в свой, потому что Марья была недостаточно грамотной, чуждой вашим заботам, но она оказалась неплохой домохозяйкой, и это тебя вполне устраивало. Так сказать, обеспеченный тыл. Марья не изменит, Марья вырастит сына, Марья никогда ни в чем не упрекнет и будет содержать в чистоте твое уютное гнездо. Очень удобно для человека, занятого делами и свободного от семьи.

Ну, свободным от семьи я никогда себя не считал.

Да, ты был в общем не таким уж плохим семьянином. В войну ты выслал Марье свой аттестат, довольствовался самым необходимым, но не считал грехом жить с телефонисткой, с санинструктором.

Я три с лишним года рядом со смертью был. Я хочу разобраться во всем, хочу быть объективным… Прожито почти шестьдесят лет, за плечами большая жизнь, я видел много самых разных людей, в том числе и негодяев, жуликов, дураков, карьеристов, добропорядочных мямлей, неспособных отстоять себя и свое дело. И еще я видел настоящих людей, умных, смелых, твердых, до конца преданных своему делу. И эти люди считали меня своим товарищем.

Считали. А потом отказали в доверии. Почему? Не потому ли, что ты далеко занесся, поверил в собственную непогрешимость и стал единолично решать судьбы людей?

Ну, судьбы людей я не решал, я решал практические задачи, поставленные перед районной партийной организацией, перед всеми тружениками района.

Да, но это в известной мере определяет и судьбы людей, их жизнь.

Этого я не забывал.

Тогда ты забыл, что Щербинин — не Ольга Ивановна, забыл, что покровительством на первых порах, когда он только вернулся и был никем, содействием своим, хотя бы и искренним, его не купишь.

Я и не хотел его покупать.

Не хотел. Но ты надеялся, что он, такой измотанный, изношенный, пенсионный старик, не будет тебе мешать командовать районом. А он на первом же бюро, когда ты вынес решение о сверхплановой сдаче хлеба и не потрудился проголосовать, обрезал тебя: «Мы не в строю. Потрудись узнать мнение членов бюро. Я, например, против такого решения. Пусть колхозы засыплют семенные и фуражные фонды, рассчитаются с колхозниками, а там посмотрим». А ты смотрел? Ты не учел даже, что Балагуров, который прежде в таких случаях воздерживался или полушутейно возражал, теперь тоже выступил против. Ты чувствовал себя командиром и не хотел отступать.

Не командиром, но решать многое приходилось самому. Впрочем, иногда по командирски, обстановка заставляла. А потом привык.

Привык, привык. И знаешь с каких пор? С войны. Командир полка вызывал командиров рот или батальонов, в зависимости от обстановки, ставил задачу, выслушивал их доклады о готовности выполнения и отпускал. Все. В докладах они могли попросить людей в связи с потерями боеприпасов, техники, но не могли отказаться от выполнения поставленной задачи, если даже ты не удовлетворил ни одну из их просьб. Не от тебя это зависело.

Да, справедливо. И после войны не от меня зависело дать колхозам новую технику, накормить вдов и сирот, одеть и обуть их. А поднять страну из развалин, построить заводы, накормить города, оживить деревни и села, сделать урожайными одичавшие поля и продуктивными разваленные фермы — эту задачу мы должны были выполнить. С оставшимися солдатами, с калеками, с вдовами и подростками. На изношенных тракторах, на чуть живых лошадях и волах, полуголодные и голодные, полураздетые и раздетые, со слезами и песнями сквозь слезы.

И поэтому ты командовал?

Да, поэтому. И донашивал военное обмундирование, привык к сапогам и брюкам галифе, к фуражке и кителю. Другим уже не представлял себя. И не представлял, что поставленные задачи могут быть не выполнены — от этого зависела жизнь. Не моя, о себе я меньше всего беспокоился. Не будь такой дисциплины и самоотверженности, мы не подняли бы страну из руин, не шагнули бы в космос.

Тоже верно. Много тут справедливого. Но если уже подняли и шагнули, то можно бы оставить командирство, снять китель и сапоги, многие давно сняли. И ты в конце концов снял. Заставили.

— Рома, нам не пора обедать? — спросила жена, заглянув робко в комнату.

— А сама ты не знаешь, что ли? — Баховей повернулся к ней, увидел огорченное лицо Марьи и пожалел ее. — Зайди, Маша.

Она вошла, остановилась у двери, ожидая. Покорная, безответная. А ведь бойкой она была, самостоятельной — детдомовка, не знавшая родителей, семьи. С шестнадцати лет жила сама себе хозяйка, целомудренно жила, примерно, комсомол ее возносил до небес.

Баховей сел на диван, позвал ее.

— Посиди, Маша, со мной, хватит хлопотать.

Она подошла, послушно села, положила руки на колени. Родной, до конца преданный ему человек.

Баховей обнял ее и почувствовал, как волны жалости и раскаяния накатывают на него.