Златослава Каменкович - Опасное молчание

Измерила ему температуру и мысленно ахнула: «Сорок!» Все указывало на пневмонию.

— Что? В такую горячую пору лечь в больницу? Нет, нет…

— Никуда я вас отсюда не выпущу, — решительно заявила Ганна. — С воспалением легких нельзя шутить.

Уступил. Остался.

Через два дня фельдшерица с ужасом:

— Не пойду делать укол… Рвется, точно с цепи: где одежда? В поле мне надо!..

Ганна сама делала уколы, сама дежурила у постели метавшегося в бреду Валидуба.

Казалось, это болезнь, усталость, сон прилегли на больничной койке, а он, председатель, даже в бреду, все время находился там, где сейчас решается судьба урожая нынешнего года…

Едва Валидубу стало лучше, но все еще с температурой, он, как мальчишка, сбежал через окно…

Урожай кукурузы собрали неплохой, однако Валидуб на общем собрании колхозников весь так и кипел от уязвленного самолюбия. Как так? В Верхних Родниках в колхозе имени Богдана Хмельницкого комсомольцы собрали с каждого гектара по шестьдесят центнеров в зерне. А мы только по сорок два!

Кто-то из зала сказал:

— Так в том селе наш товарищ Мирко родился. Он туда по старой памяти часто наведывается, советы дает.

— А у нас нехай себе невесту просватает! — ляпнула Мокрина Беда.

Грянул смех.

Ганна покраснела, не знала, куда спрятать глаза. Ведь в эту минуту Любомир Ярославович смотрел на нее. И мало того… улыбаясь, он сказал:

— Воспользуюсь этим советом!

Шорох орешника прервал воспоминания Ганны. Она спряталась за ствол старого кедра в пять обхватов.

«Ярош!..»

Ярош, не подозревая о том, что за деревом укрылась Ганна, сидя на лошади, негромко запел, отчего у девушки еще гулче забилось сердце.

«Нет-нет… — убеждала себя Ганна. — Пусть проедет… Иначе… по моему первому взгляду… он сразу догадается…»

Лошадь вдруг вскинула голову, почуяв что-то. Ярош вмиг спешился, взял лошадь под уздцы, и осторожно подошел к дереву, за которым притаилась Ганна, скрытая по пояс зарослями папоротника.

— День добрый, Ганна…

Да, Ярош обрадовался. Он искал этой встречи.

— Здравствуйте…

— Здравствуйте…

— Вы в Белый Камень?

— Да, — не смея поднять глаз, ответила Ганна.

— Мы не виделись целую вечность, — сказал Ярош и взял у нее чемоданчик.

— Любомир… почему вы так долго не приезжали? — спросила Ганна и, чтобы скрыть свое смущение, наклонилась и сорвала кустик фиалок.

— Вы хотели меня видеть?

Ярош протянул Ганне руку, помогая перепрыгнуть через ровик.

— Я беспокоилась…

В яркие краски весеннего дня она, точно юная березка, вписана кистью художника.

— Какая масса фиалок! Целое море! И какие крупные, душистые! Любомир Ярославович, а вдруг эти — из той же породы фиалок, что указывают затаенные в земле клады? Нет, нет, не смейтесь, я совсем не шучу. Есть цветы, которые точно говорят: вот здесь надо искать сокровища.

— В сказках? Да?

— Ой, нет! — замахала руками Ганна. — Конечно, это вовсе не сундуки с золотом и разными там бриллиантами, жемчугами и алмазами. В тысячу, в миллион раз драгоценнее. Это огромные месторождения нефти, золота, цинка, меди. Даже уран находят с помощью. Вот только забыла какого растения, когда оно цветет. Да. А фиалки, о которых я говорю, расцветают только на выходах цинковых руд. Да-да!

— А почему здесь вырос тюльпан? — Ярош нагнулся, сорвал цветок и протянул своей спутнице.

Ганна испуганно отпрянула, как от надвигающейся опасности. Ярош, ничего не понимая, смотрел на нее, и девушка чувствовала, что краснеет под его взглядом.

— Тюльпан красивый… и гордый.

— Почему же гордый?

— Как отважный воин, который сражен в неравном бою, но все же не склоняет голову перед победителем.

Все внутри у Ганны противится взять тюльпан. Наконец, она выдает себя с головой.

— Желтый… это цвет разлуки, а я не хочу…

— Родная моя, — с нежностью, давно не испытываемой, Ярош осыпает поцелуями волосы, глаза, губы, руки Ганны.

Ганна прижалась к нему, не произнося ни слова.

— Скажи: люблю тебя, Мирко!

— Люблю тебя, Мирко… — чуть слышно, в счастливом замешательстве прошептала девушка.

Весна в этом году, казалось, заблудилась где-то в Карпатах. Долго не таял снег. Иногда сеял мелкий дождь, и на деревьях повисали большие, похожие на разбухшие почки, капли. Но снова налетал холодный ветер, принося с собой тяжелые тучи снега. И все вокруг становилось белым-бело.

— А Ганнуся в письме прислала фиалки, — сказала Мирослава Борисовна, наливая в тарелку борщ и ставя перед мужем.

— И опять зовет меня? — с улыбкой на бескровных губах отзывается Кремнев.

— Да. Пишет, что у них уже настоящее лето. У тебя там будет полный покой, Женя.

Сказала, а сама с надеждой заглядывает сбоку на уставшее лицо мужа, взвалившего на свои плечи нелегкий груз — теперь он главврач больницы. Ей бы объяснить в горздравотделе, что каждый новый день при такой нагрузке может стать последним для Кремнева…

— Мирося, — неожиданно говорит Кремнев. — Знаешь, я решил: с пятнадцатого иду в отпуск и — в Карпаты!

— Правильно, родной мой! А я обещаю, как только прозвенит последний звонок в школе, беру Любашу, Наталочку — и тоже в Родники.

В «теремке», так Кремнев сразу окрестил бревенчатый домик, фельдшерица больше не жила. Еще до приезда Кремнева Христина Царь поплакалась Ганне на одиночество своего двоюродного брата, лесного обходчика, и, решив разделить с ним тяготы бобыльства, перебралась в Белый Камень, где брат отстроился, обзавелся коровой, парой овец, кур завел, одним словом, стал «газдой». Недавно в Белом Камне построили большой кирпичный завод, село начало разрастаться, теперь там есть свой медпункт, где и работает Христина Царь, но по старой памяти все ее называют «фельдшерица из Родников».

Хотя Ганна и занимала обе комнаты в домике, но Евгений Николаевич не стал «уплотнять» ее. Он уступил просьбе Данила Валидуба, который отвел доктору под жилье целый дом.

— Отец мой все лето на полонинах, так что вы, Евгений Николаевич, до приезда вашей семьи пока будете тут один царствовать, — улыбался председатель, внося чемодан Кремнева в дом чабана Олексы Валидуба. — Правда, старик жаловался, что печь чадит, да мы ее приведем в порядок. Эх, нам бы сюда в Карпаты чудо-печь, я в кино видел: вроде бы шкаф белый, а еще больше на холодильник похожа.

— Знаю, — кивнул Кремнев. — Варит током высокой частоты.

— Так, так. Поставили в нее мясо, повернули ручку, прошло две минуты — звонок: прошу, мясо сварилось. И сварилось без всякой воды, а горячее, будто только что из кипятка вынули. И тарелка, на которой оно в той печи лежало, холодная. Чтобы гуся испечь, всего-навсего надо шесть минут. Если бы я своими глазами этого не видел, ни за что бы не поверил.