Эдуард Шим - Королева и семь дочерей

…Почему, взрослея, мы все реже и реже восхищаемся полевым цветком, растущим у края дороги, апрельским туманным и беззвучным дождем, кленовыми листьями, вмерзшими в речной матовый лед, — теми чудесами, которыми восхищались в детстве и которые не перестали быть чудесами?

Кто из нас помнит первые подснежники? А ведь мы их когда-то видели, когда-то поражались этому чуду…

Умирающий снег шуршит и поскрипывает в лесу; он почти прозрачен, зернист и пропитан водою насквозь; солнце днем нагрело стволы деревьев, и вокруг них проталины до земли — словно в чашах стоят деревья. У кустов и у деревцев-подростков эти чаши маленькие, иные величиной с блюдце, но все-таки каждый стволик, даже самый тонкий, пьет воду из своего блюдечка.

И тут же, под кустами, пробив край сугроба, наклонились в одну сторону желтовато-зеленые, все в восковом налете гибкие стрелки подснежников. Цветы их тяжелы и опущены вниз, как готовые упасть капли. Только сначала они кажутся белыми; приглядитесь: цветок как бы переливается, освещаясь изнутри, он вобрал в себя множество оттенков, подобно тому как дневной луч вбирает все цвета спектра.

В сумерках, когда подмораживает, гибкие стрелки опускаются, и подснежники прячутся в снег. Живые капли теплы, они дышат, и от их дыхания появляются в снегу крохотные лунки…

А разве не чудо — листья осенних берез? Мы их столько раз видели, но понимаем ли мы до конца, какое это чудо? Мы привыкли повторять: «Золотые листья», — а листья совсем не золотые. Старея, лист делается как бы промасленным, грязновато-прозрачным; мелкие дырочки видны на просвет, края листа сморщиваются и темнеют, как обгорелые, — медленный огонь тления уже коснулся их. Летом на листьях были мириады незаметных существ — бескрылые тли, словно брызги мутной воды; черные, желтые, серые паучки; остропахнущие лесные клопы, похожие на зеленые чешуйки; мохнатые тупоголовые гусеницы; юркие жуки-поскребыши. Сейчас они больше не прячутся, они судорожно спешат дожить: грызут, точат, сосут из деревьев последние стынущие соки… И все же грязные, загнивающие листья, облепленные паразитами, прекрасны. Яростно пламенеющие краски все равно торжествуют, на взрыв солнечного света похоже осеннее дерево… Это ли не чудо — грязь, тление, смерть, вдруг обернувшиеся красотой?

Отчего мы больше не видим этих чудес, отчего забываем о них, становясь старше и, наверное, умнее и прозорливей?

— Закуривайте, — сказал Алешка, протягивая капитану пачку папирос. — Помогает от комаров.

— Ага, — согласился капитан.

Точно так же, как и Алешка — не глядя, с отсутствующим выражением лица, — капитан взял папиросы и, не распечатав пачки, сунул в карман.

— Помогает, — сказал он миролюбиво. — Очень даже помогает от комаров.

Алешка растерялся и несколько секунд так и простоял — с протянутой рукой. Он не сразу сообразил, что это значит. Можно было ожидать благодарности, вежливого отказа, даже нотации, вроде той, что не рано ли, мол, курить в таком возрасте. Но капитан просто взял и сунул папиросы в карман. Будто папиросы принадлежали ему. Будто и в мыслях нельзя предположить, что папиросы Алешкины. А голос капитана был задумчиво-ласков и оттого прозвучал с особенной ядовитостью:

— Помогает. Очень даже помогает от комаров.

— Ну, так… давайте!.. — запинаясь, пробормотал Алешка. — Чего же вы! Закурим!..

— Непременно. Как не покурить, — сказал капитан и впервые посмотрел на Алешку. Где-то под нависшими его бровями остро вспыхнули два огонька, скорей даже кристаллика, и царапнули по Алешкиному лицу. Взгляд был знакомым — вот так же капитан посмотрел, когда Алешка, входя по трапу на буксир, произнес небрежно: «Мы от Кузьмина. Он просил подвезти…»

Алешка и тогда уже ощутил неловкость. Он вдруг подумал, что капитану, наверно, было неприятно., Пожалуй, это чересчур: не поздоровавшись, не спрося разрешения, пройти на судно, лишь обронив на ходу: «Мы от Кузьмина. Он просил подвезти…» Алешка почувствовал неловкость и слегка покраснел, но вскоре забыл обо всем и перестал смущаться.

Игорь Андреевич Кузьмин, Алешкин отец, был начальником всего здешнего лесного хозяйства, ему подчинялись все тракторы и лесовозы, круглыми сутками ревущие на дорогах, все большие и малые пристани на речке Лузе, все катера, баржи и буксиры, плавающие по ней. И Алешка — хотя никто его не учил, а мать с отцом даже не подозревали об этом — исподволь начал пользоваться отцовской фамилией, как паролем. Он сообразил, что ему можно зайти в леспромхозовскую столовую, сказать: «Я от Кузьмина…» (не просто «Я сын товарища Кузьмина» или «Моя фамилия Кузьмин», а именно так, по-взрослому и делово: «Я от Кузьмина»), — и тебя досыта накормят в директорской комнатке; можно с этими словами остановить, на дороге машину — и тебя подбросят, куда требуется… Конечно, не так уж часто (а вернее, всего два или три раза) Алешка забегал в столовые и ездил на машинах, но все-таки к удобному паролю привык. И если случалось с кем-нибудь драться, лезть в чужой сад за яблоками, проходить без билета в клуб на кинокартину, везде Алешка мог действовать смело, отчаянней других, потому что другим-то, чего доброго, и нагореть может, а ему, Алешке, вряд ли от кого нагорит…

Разумеется, узнай об этом отец, Алешке, бы не поздоровилось. Но почему-то и ощущать эту опасность было приятно.

Сегодня отец привез Алешку со Степой на пристань, чтобы отправить на попутном катере в город. Ни начальника, ни кассира в тот час на пристани не было, а отец торопился и не мог ждать. Он дал деньги на билет, написал начальнику записку и, торопливо простившись, уехал обратно в поселок. И Алешка мог поступить, как поступили бы все обычные мальчишки: вручить записку начальнику пристани, купить два билета на катер и под надзором знакомых речников ехать до города. Но недаром же у Алешки был свой жизненный опыт, был тайный пароль… Вручать записку он не стал, деньги потратил совсем не на билеты: в ларьке на пристани купил две бутылки фруктовой воды, коробку пастилы и папиросы «Беломорканал». Не дождался он и катера. Когда с верховьев подошел буксир «Грозный», Алешка смекнул, что на нем ехать будет удобней, — и через пять минут они уже поднимались на борт. Степка таращил глаза, ничего не понимая, а он, Алешка, небрежно сказал капитану: «Мы от Кузьмина. Он просил подвезти…»

Капитан тогда стоял у трапа, рядом с молоденьким матросом, закрепляющим конец, и Алешка, пройдя мимо них и уже радуясь, что все обошлось отлично, вдруг как будто споткнулся, — это капитан царапающим, откровенно презрительным взглядом скользнул по его лицу.

А Степа глядел на своего Капитана с таким восторгом, с таким нетерпеливым ожиданием, что, право же, надо было стать совсем бессердечным, чтобы делать дела простые, а не чудесные.