Юрий Рытхэу - Путешествие в молодость, или Время красной морошки

Каждый день я видел их, здоровался с ними, но не решался заговорить, хотя по пытливому взгляду мужчины угадывалось, что он не прочь отвлечься от постоянного общения с ребенком, завести настоящую мужскую беседу. Но он, по всему видать, был из той же породы, что и я: внутренне застенчив и робок в общении с первым встречным и незнакомым. И до сих пор вторжение в новый, незнакомый мир человека для меня мучительно трудно.

А заговорить очень хотелось, особенно из-за мальчишки, беленького, какого-то нездешнего своим обликом и поведением, хотя он говорил по-чукотски и, судя по произношению, язык этот для него был родным.

В сельской столовой, задержавшись за утренним стаканом крепкого чая, я осторожно осведомился об этом человеке у местной поварихи, которая одновременно была и официанткой, и судомойкой в этом крохотном заведении общественного питания.

— А это Рэмкын с сыном, — сказала повариха, — Чудак-человек! Все ждет, надеется…

— А чего он ждет? На что надеется? — полюбопытствовал я.

— Надеется, что она вернется, — сказала повариха, — его Золотозубая!

В ее тоне послышалось какое-то неодобрение и даже презрение к мужчине и к той, неизвестной мне Золотозубой.

— Мальчишку жалко, — вздохнула повариха.

Она вытирала мокрой тряпкой зеленый пластик на обеденных столах, кружась вокруг меня:

— Уж больно хороший мальчик, прямо ангелочек! — Повариха приблизилась к моему столу, смахнула со лба отсыревшую прядь волос и заговорщически продолжала: — Прямо не верится, что такая любовь может быть! Три года ждет, и хоть бы на кого глянул, — А кто она такая, эта Золотозубая? — осторожно спросил я, поневоле завораживаясь звучанием то ли прозвища, то ли фамилии.

— Была тут одна, — скривив губы, произнесла повариха, — в магазине работала.

— А где же она теперь?

Повариха с удивлением посмотрела на меня;

— Как где?! В тюрьме, разумеется. Куда же еще оттуда попадают? В этом году кончается срок, так Рэмкын все ждет, когда она вернется.

Я допил свой чай и, поднимаясь из-за стола, задал последний вопрос:

— А что, красивая она была, эта Золотозубая?

— Да какая там красота! Белобрысая, волосы жиденькие, глазки синенькие…

В совхозной конторе и узнал, что Рэмкын уже шесть лет работает на местной электростанции, а родом он из тундрового стойбища. Закончив десятилетку в районном центре, ушел в армию; отслужив, вернулся в село с хорошей специальностью механика-дизелиста. Женат был на продавщице местного магазина Зое Никульковой, которая отбывала наказание за хищение…

Сама по себе жизненная ситуация внешне казалась довольно банальной, простой до схематичности: наивная, но, в общем-то, решительная, предприимчивая девчонка искала, как быстро и легко разбогатеть. Для этого она избрала, как ей думалось, прямой и простой путь: приехать в отдаленное чукотское село, где покупатель, по ее представлениям, был не шибко грамотный, и контроль не бог весть какой… А так как одной, здоровой и молодой девахе, все же тоскливо, решила пока выйти замуж за местного парня.

Примерно такая картина сложилась у меня в голове, но все же было что-то во всем этом недосказанное, какой-то намек на тайну.

Интересно было бы поговорить с самим Рэмкыном. Сначала мы здоровались, затем стали обмениваться замечаниями по поводу погоды, потому что именно она и держала меня в этом селении, из которого в эту пору можно было выбраться только вертолетом, — Неделю еще посидите, — уверенно сказал Рэмкын, присаживаясь рядом на полузанесенные галькой и песком китовые челюсти. Сейчас такое время. А перед самыми морозами дней десять постоит ясная, тихая погода — только летай.

— Откуда вы это знаете? — с невольной усмешкой спросил я.

— Все знают, — просто ответил Рэмкын. — Так бывает каждый год, и все об этом знают.

Рядом, чуть поодаль, играл мальчик. Он не вмешивался в наш разговор и вообще был на удивление тихим и послушным. Он что-то мастерил из мокрого песка, передвигал куски плавника, камешки и при этом все время что-то говорил, погруженный в собственный, созданный детским воображением мир. Я хорошо помнил этот оставшийся в далеком детстве мир; только в нем я был по-настоящему свободен, по своему желанию бывал кем угодно: и действующим лицом, и всесильным распорядителем, и даже создателем. Такого ощущения свободы и могущества я больше никогда и нигде не испытывал, кроме как во время детских игр наедине с собой.

Рэмкын смотрел в море, слегка прищурившись, как человек, которому зрение никаких хлопот не доставляет — видеть хорошо доступное глазу для него так же естественно, как дышать, ходить…

— Жаль, что в этом году пароходов больше не будет, — сказал он с тоской в голосе. — Все, что надо, уже привезли: и топливо, и стройматериалы, и товары разные…

Сказав это, он сразу оборвал фразу и, пытливо всмотревшись в мое лицо — знаю ли я его историю? — замолчал, а потом тихо добавил:

— Она совсем не такая…

И еще раз глянул на меня. А что мне сказать? Не собирался я затевать разговора о ней, не спрашивал его.

— Все, что говорят о ней плохого, неправда, — продолжал Рэмкын.

Я не знал, что делать. В моем представлении уже сложился облик Зои: невысокая, плотная девчонка со светлыми тонкими волосами. Ничем особенно не примечательное лицо, может быть, только веснушки. И крупный рот с тонкими полураскрытыми губами, за которыми блестят золотые зубы… Иначе откуда у нее такое прозвище — Золотозубая?

Чтобы не молчать, я спросил:

— Думаешь, ее неправильно осудили?

Рэмкын ответил сразу:

— Да нет! Осудили ее правильно. Больно много наворовала. Могли и больше дать, да из-за ребенка срок уменьшили… И все-таки она не такая. Она очень хорошая! Когда ее судили, так жалко было, я чуть не плакал. Может, даже и плакал, но внешне не показывал…

Это был первый порыв к откровенности у Рэмкына. Но продолжался он недолго. Рэмкын вдруг словно бы спохватился, умолк, и на его лице появилось выражение недовольства. Несколько минут он так молчал, наблюдал за играющим сыном, и понемногу лицо его менялось, светлело, будто на хмурую осеннюю тундру вдруг упали пробившиеся сквозь облака солнечные лучи. Он смотрел на ребенка, и такая любовь светилась в его глазах, что даже весь его собственный облик преобразился, переполненный нежностью и теплотой. Обычно угрюмый на вид, он сейчас выглядел совершенно другим, и я, грешным делом, позавидовал ему, потому что у меня тоже были дети, но они как-то незаметно и быстро превратились из вот таких вот прелестных малышей в чуть ли не моих сверстников со множеством взрослых проблем. Позавидовал прежде всего его пока незамутненной надежде и ощущению того, что он как бы видел собственное продолжение в будущем, еще верил в то, что может руководить этим будущим, превратить свою игру в действительность.