Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

Я пожимаю плечами.

— Тебя, Петр Кузьмич, спросить об этом хотел.

— Меня? — Петр задумывается. — Механизацию двигать на землю надо. Автоматизацию. На кнопки переходить! Может быть, выход?

Был случай. Заказали мы как-то нашим шефам вагонетки — развозить корм на фермах. Работа трудная. Каждой доярке за смену надо до двух тонн кормов переворочать, разнести каждой коровке. Приехали конструкторы, мы все им объяснили, как что. Ученые. Поняли быстро.

И вот как-то везут наш заказ. Четыре «МАЗа», а за ними подъемный кран с лозунгом: «Зеленую улицу заказам сельского хозяйства». Подъехали. Из руководства никого не было, один скотник на ферме. «Принимай, говорят, подарок от шефов». А тот: «Сгружайте, мы потом на рельсы всю эту механизацию сами наведем».

Сгрузили. Уехали. Лозунг оставили, скотник у них для своих нужд выпросил, — материя хорошая, да и много ее.

Пришел я наутро — за голову схватился. Вагонетки из пятимиллиметровой нержавеющей стали сварены. Каждая не меньше тонны порожняя весит. Да еще для того, чтоб навоз вывозить, сверх всего сани сработали со стальной будкой впереди — это чтобы по зиме скотникам в ней от ветра прятаться, когда на поля навоз везут.

Кое-как заладили вагонетки на рельсы, погрузили корм, а стронуть нет никаких сил. Дояркам приходится на помощь всю семью звать. Так и прозвали эту механизацию «семейные тачанки». Шефы, хотя это все подарочно делали, с нас тысяч тридцать, как с белки, слупили.

Сейчас кое-что на фермах сами обмозговали. Вот только не соберемся в металлолом продать тачанки, пожалуй, за такую сталь немало выручим.

Хозяйка подает на стол тушенную с мясом картошку, все в конопушечках укропа и пупырышках огурцы, красномясые помидоры, городской выпечки хлеб, солодку, крупно заброшенную луком и политую маслом. Ставит бутылку «московской».

— Что ни говори, Николаич, а все-таки стронули мы чуток лежачий камень, мало-помалу пошла под него вода. Выпьем с тобой за эту воду, которой набирать силы. За наши заботы выпей с нами!.. За лучшие времена!..

…Утром я ухожу из «Дубровиц» по мягкой белой дороге. Еще по-темному уехал в бригады Петр, постеснявшись разбудить меня, ушла на ветучасток Дуся.

По всему селу над печными трубами повисли тоненькие березовые дымки. Сладко пахнет занявшейся в печах березовой корой. Запах этот поднимает в душе какие-то сокровенные чувства. Будит память о далеком теперь уже детстве, о песнях, что слышал с колыбели, о сырых грибных местах, о румяном жаворонке с глазами-изюминками, что уместился на плоской ладони бабушки, готовый вот-вот вспорхнуть, о санках-лоточках, обо всем том, что вписано в наши сердца большими, очень большими буквами — РОДИНА.

А день занимается широко, вольно, и снова обещает быть теплая погода. Навстречу мне попадаются ребятишки с портфелями на веревочках, с ранцами за плечами, с толстыми папками в молниях под рукою. Каждый из них по деревенскому обычаю здоровается. Одни весело, задорно, другие, пряча глаза под ноги. Останутся ли они тут, когда вырастут? Придут ли на смену моему другу, неутомимому Петру Кузьмичу, или разлетятся так же, как разлетелось поколение, на долю которого выпали тяжкие дни оскудения деревни?

Стронули, подняли лежачий камень, пошла под него, пока еще помалу, но с каждым днем шибче, новая струи жизни. Ей и омыть, ей и залечить старые раны. Им вот, этим, с портфельчиками, ранцами, папками, жить и работать на земле, хранить память о тех, что застыли навечно с поднятыми гранатами над головами, с автоматами в крестьянских руках, с преклоненными над братскими могилами знаменами.

Их дождется мой погодок и однокашник Петр Кузьмич, тетя Ариша, кружевница Аграфена Ильинична, Мария Степановна, Филя… Сотни и сотни тысяч русских людей, что до березки в головах верны своей Русской Земле.

Извини меня, Петр Кузьмич, мой друг Петька Борзый, что ушел я, не попрощавшись с тобой. Ведь мы еще встретимся не раз. Встретимся и в другие, лучшие времена, ради которых живет каждый честный человек на нашей большой и доброй земле.

Море отступало. И там, где всего час назад шипели и сшибались крутогривыми лбами буруны, где косяки сельди и наваги густо перли в устье Амуки, обнажилось скользкое, все в зеленой и серой слизи погибших медуз, и лоскутах морской капусты дно.

Море отступало поспешно, оставляя среди лайды громадные глыбы льда. Льдины медленно таяли, высвеченные солнцем, и таинственно цокали о гальку горошинами капель. Лайда остро пахла гнилью, рыбой и еще невесть чем. Обросшие пушистой водорослью и белыми скорлупками мелкого морского рачка валуны и кекуры одиноко возвышались над окатанным хаосом гальки, да кое-где поблескивали под солнцем жирные туловища мертвых нерп. Ранним утром по приливу на них охотился Кеша Дубилкин. Тех, что после выстрела всплывали, Кеша выловил и сложил у старой колодины на мысу, а этих он соберет по отливу. Кеша будет бродить по лайде в высоких броднях, проваливаясь по колено в жидкую и вонючую трясину, незлобно ругаться, волоча за хвостовые ласты убитых животных. И вся лайда будет иссечена широкими выползнями, исконопачена следами до тех пор, пока море снова не скроет ее.

А пока на лайде крикливо суетятся чайки да на мелководье в замывах кишит рыба. В одном из набережных замывов, похожем на ковш, рыбы так много, что вода в нем превратилась в густую взбитую пену. Узкий проран, соединяющий замыв с руслом реки, Кеша перекрыл мелко плетенным из тальника заплотом и теперь лениво любуется делом рук своих, позевывая и почесывая пятерней черную от солнца и пота шею.

Комары, что тучами висят от земли, кажется, до самого неба, не трогают Кешу. А если какой и заплутается ненароком в его лохматой до глаз бороде, то начинает так отчаянно ныть, будто попал в тенета. За добрых десять шагов Кеша пахнет дымом, черемшой и гнилым нерпьим жиром.

Возраст его трудно определить, потому что рыжая с огненным подпалом борода скрыла лицо и из густющего сплетения волос смотрят на мир два острых темных зрачка да вечно сизый облупившийся нос.

Голос у Кеши грудной, с хрипотцой, и оттого, что во рту его постоянно торчит самодельная громадная трубка, чуть шепелявый. Ходит он раскорячисто, не спеша, бесшумно передвигая ноги, далеко выставив вперед левое плечо. Но эта неспешная увальная походка обманчива. Кеша спор на ногу.

Солнце поднялось над сопками, рассыпалось по лайде острыми осколками, не в меру печет голову охотника. Море откатилось далеко от берега, поутихло, истомилось. Льды, что сшиблись в узкой горловине бухты, ухают гулко. Замирилась, затихла тайга, и только воронье на сухих верхах лиственок кричит долго и погано: «кр-р-р-ро-о-вьи-и-и, кр-р-ро-о-вьи-и-и».