Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

Опять сваливается к верхушкам деревьев солнце, опять кричит кедровка. Голубой клочок неба почему-то внизу, и деревья вниз верхушками опрокинулись, а солнце, величиной с колонка, плавает внизу, в густой малиновой кашице. Солоно, огнем жжет…

Уперся человек руками в землю, родная она, земля, добрая. Кругом пошли деревья, корнями вверх растут…

Нет лица у человека — сплошная рана, кровь запеклась, слезой блесткой — сукровица.

Чмокнул амака, поцеловал, снял лицо, как и не было лица. Там, где скулы, были живыми капельками глаза. Видят глаза, только деревья теперь макушками вниз растут.

Однако ниточка конопляная в кармане тонкая-тонкая…

Чумка собак погубила, не дали бы в обиду собаки. Собака — друг. Помнит он, как вот так же Загрю — мудрого пса — амака чмокнул. Выкатились глаза у собаки. Он тогда ему конопляной ниточкой зашил рану. Враг Загри — Полкан (раньше на дню десять раз дрались), а тут неделю глаза ему зализывал. Выжил Загря, охотился… Дружба.

…Только бы ниточку достать. Пальцы двигаются… Сначала один глаз… потом другой. За горушкой, однако, родники бьют… Только бы ниточку достать.

Уперлись руки в землю, родная она… Охнул. Сел, привалился спиной к бугру холодному. Не бугор это — амака. Не ушел — так с пальмой и завалился рядом.

Вот она, ниточка, — в кармане, в тряпице завернутая.

Зубами скрипнул. Целы челюсти — нитку перекусить надо.

Однако жив охотник и жить будет, вот только глаза бы видели, шибко в тайге они нужны, ух, шибко…

— Дело, паря, вот так было, — говорит Макар Владимирович. — Человек тот, брат мой, Егор, домой добрался. Лечили, шибко лечили. В Иркутск возили, в Красноярск — шибко большой город. Врач — ай-ай-ай кричал, руками махал. Ты, говорил, паря, кирурга. Глаза сам себе сделал. Шибко Егор серчал, паря. «Не кирурга я — охотник», — говорил…

Тогда прожил я у Макара Владимировича Почогира весь зимний сезон охоты. Вышли мы из тайги только в марте. Ослепительно белели снега по Авлакан-реке. Стояли еще довольно сильные морозы, но солнце уже играло вовсю, сочно бронзовели сосны, чуть-чуть заалела березовая кора, лиловыми стали тальники, словно бы чуть припухли стволы лиственок. Мир просыпался, сбрасывал с себя тяжелое покрывало безмолвности. Шла весна света.

Наш аргиш прибежал в Буньское одним из последних. Так велось исстари: Почогиры возвращаются к самому открытию Праздника охотника.

Шумное, необыкновенно людное село встречало Макара Владимировича.

Мы шли улицей впереди оленьих упряжек, отвечая на рукопожатия, улыбки, добрые слова.

— С окончанием промысла тебя, отец, — сказал Иван Иванович Ручьев и обнял старого охотника. Они расцеловались троекратно, по-русски. — Как добыча? — спросил секретарь.

— Помаленьку, — улыбнулся Макар Владимирович и добавил: — Не обидела тайга.

— Спасибо, — Иван Иванович снова обнял охотника, и я услышал фразу, предназначенную только для него: — Как здоровье, бойе? Давай-ка после праздника махнем в город, полечимся, а?!

— После, после, бойе. Макар еще побегает, — тоже в полушепот ответил охотник.

Чувствовал тогда себя Макар Владимирович плохо. Об этом знали я, Дарья Федоровна, Степан и Гошка. Приступы боли пришли в конце февраля. Болезнь снова начала наступление. Ганалчи не сдавался.

Прошел Большой праздник охотника. Я попрощался с друзьями. Они провожали меня до самолета. Десятки нарт выкатили на взлетное поле. Десятки людей в неуклюжих оленьих парках неуклюже, но искренне обнимали меня, жали руки, желали всего доброго.

Вся громадная семья Почогиров пришла проводить гостя. Может быть, были тогда среди них и Петр Владимирович, и Биракан, и Асаткан, Тураки, Агды, Алексей. Может быть. Я не запомнил их тогда в коротком и суетливом времени прощания.

Запомнил Макара Владимировича. Он подошел к самолету, без шапки, желтолицый, похудевший, спокойный и мудрый. Подал руку.

— Прощай, сынок. Приезжай к нам. Твой дю [25] Дю — чум, дом. всегда в нашей тайге. Люди тебя не оставят, не оставляй и ты их. Прощай.

Я ничего не сделал для них, ничего. Я просто жил с ними, ел их трудный хлеб, стараясь отплатить его неумелым для меня таежным трудом. Я учился тому, что для них составляет жизнь, слушал их речь, старался понять и полюбить то, что любят они.

Чем же я заслужил их уважение, их искренние объятия, простые, как реченье птичьих стай, слова Старого Охотника? Чем же?.. Неужели тем, что четыре месяца из своей жизни жил их жизнью, их заботами? Был агиканом — таежным жителем. Но это так мало, чтобы принимать как должное их доброту и заботу о себе.

«Одному человеку мало надо. Людям — много. Шибко много. Потому и каждый должен жить для других. Тогда хорошо будет», — вспомнилась мне фраза Макара Владимировича. Обронил он ее в разговоре, как всегда, походя. А вот вспомнилась, из души откуда-то всплыла.

— До свидания, Макар Владимирович! До свидания, друзья!

— Прощай, бойе!..

Самолет ушел в небо. Но долго еще виделись на белом пологе Авлакан-реки люди, олени, нарты.

Виделся Макар Владимирович, вот так же, как сейчас, — живой, без шапки, в сединах и шрамах, с добрым и мудрым взглядом чуть раскосых глаз.

Кон-ги-лон. Кон-ги-лон. Кон-ги-лон.

Стучатся в сердце воспоминания.

Вот так было.

Бур-бу-лен. Бур-бу-лен. Бур-бу-лен.

Мы идем на Балдыдяк, на могилу, где покоится в тяжелой сибирской земле прах Макара Владимировича, Стрелка из лука, Ганалчи.

Мы шли путиком Макара Владимировича, шли к последнему его пристанищу, к месту, где когда-то маленькая эвенкийская женщина в чуме, покрытом белой корой березы, родила мальчишку-первенца. Родила человека, которому отец подарил удачное имя — Ганалчи.

Переправившись через речку Окунайку, мы круто повернули на север и пошли вдоль ее русла к верховью. Чироня, как и всю дорогу, шел впереди, распевая песни, я следом за ним, позади нас Асаткан с оленями, тоже иногда напевающая что-то вполголоса.

Голоса людей удивительно ясно звучали в тайге, словно бы вплетаясь в зеленую дебрь деревьев, осыпанную солнцем. Они были тоже под стать солнечной россыпи. Иногда Чироня начинал рассказывать мне о тайге: как и где ходит (по-научному — мигрирует) белка, соболь. Где из года в год следят сохатого, добывают ондатру и довольно редкую тут куницу.

— Я по молодости долгое время с Макар Владимировичем охотился, — начинает он очередной рассказ. — Вот возьми ты, откуда чего знал? А? К примеру, говорю ему: «Ганалчи, урожай рябины в тайге большой, брусника все сопки выжарила. Кормовитый год. Промысел хороший будет». Улыбнется. Скажет: «Собирай, Чироня, в дорогу. Далеко нынче с этих мест откочуем. Ух, далеко. К черным борам. Где брусники мало, где рябины мало. Далеко пойдем». И откочевываем. Куда как долго идем. А знаешь, почему? Соболь, он как тот мужик, что и горьконькое любит и сладенькое. Ему спирт давай — пожалуйста. Конфет ты, варенье там, шанежки, печенюжки — тоже давай. Не от сладкого отворот, не от горького отворот, без разбору в рот да в рот. Вот так и соболь. Мясо бурундуков там, белок, птиц, яички ихние, слышь, зайца даже мнет, а при голодухе молодым оленятам на шею шасть и грызет-точит, все в пищу себе метет без разбору. Однако, нос ластиться любит, орешки там, то, другое из растительной пищи. Но нет пуще для него лакомства, однако, как рябина, брусничка и земляника-ягода. Жрет он ее пуще, чем наш мужик дармовую выпивку. Жрет и от нее, однако, жиреет. Страсть как обладится, ну чисто бела баба раскормленная. А обжиревши, начинает он терять шубу. Сечется мех-то, редеет — никакой ему цены нету. Заласканный, стал быть, вся его гордость в жир ушла. Вот по этому-то самому делу и откочевываем мы с Ганалчи подале от шибко сытых мест. Уразумел науку? То-то! Откуда это он мог знать, Макар-то Владимирович? Оттого, что пристально жил. Доглядно, — Чироня замолкает. Тянет врастяжку песню.