Владимир Тендряков - Среди лесов

Утром, когда деревня словно вымерла, — на улице куры да дети, весь народ на полях, — Роднев, собравшийся с газетами во вторую бригаду, заметил несущуюся к Лобовищу легковую машину. Он издалека узнал райкомовский «газик» и догадался, что едет Паникратов.

«Газик» въехал на лужайку около правления, остановился. Шофер вылез из машины и, прихватив ватник, стал спокойно укладываться в тень на травку. Кроме него, в машине никого не было.

Роднев подошел к шоферу.

— А где хозяин?

Тот снисходительно ухмыльнулся.

— По дороге потерял.

— А именно…

— Да обычное дело — слез у повертки, сказал, чтоб к вам ехал, а сам пешком по полям… Пора бы знать, Федор Алексеевич — не кабинетная фигура.

Роднев пошел на поле. Там ему сказали:

— Был… Со Спевкиным под Ключи на ячмень ушел.

На Ключах ему сказали, что Паникратов уже направился в третью бригаду.

Только под вечер Василий наткнулся на секретаря райкома и Спевкина. Лицо Паникратова почернело от загара, ресницы припудрены пылью. Увидев Роднева, он широко улыбнулся:

— А-а, Василий, куда ж это ты провалился? Полколхоза обходили, нигде не встретили. Ну, здравствуй, здравствуй. Не надоело тебе в Лобовище? А мы овес смотреть идем, по пути на лен заглянем.

— Так мы уж видели лен, Федор Алексеевич, — заметил Спевкин.

— Какой лен? Что у дороги? Э-э, брат, знаю, — все, что у дороги растет, для глаз начальства назначено. А мы на Сугоры завернем, подальше, в глушь, вот там поглядим, что за лен у вас.

Осмотрели овсы, завернули на лен. Вернулись в правление усталые, пыльные, голодные. Роднев пробовал было заговорить о том, что неплохо бы в райкоме серьезно посовещаться об учебе отстающих колхозов у лучших, но Паникратов перебил:

— Вот что, у меня к тебе предложение есть: приходи в райком денька так через три-четыре, к тому времени я из командировки вернусь. Там и поговорим.

Стоявший за спиной Паникратова Груздев многозначительно переглянулся со Спевкиным.

Поднялось солнце.

Дорога шла сквозь молодой осинник. В нем не было густой тени, солнечные лучи, попадая в осиновую заросль, как бы растекались по всем уголкам, словно вода в прозрачной заводи.

Роднев прибавил шагу. Попутных машин не было. В это раннее время попадались только встречные — из села на станцию. За поворотом извилистой дороги показался трактор. Он стоял на обочине: рослая трактористка наливала воду в радиатор из помятого, блестевшего мокрыми боками ведра. Трактористка повернулась, взглянула на Роднева и вдруг смутила его неожиданно яркой красотой: одета в промасленный комбинезон, а лицо чистое, белое, с крепким румянцем, пушистые ресницы, темные глаза и широкие, на зависть любому мужчине, плечи.

Пройдя мимо, Роднев с минуту чувствовал — лопатками, затылком, всей спиной — ее взгляд на себе.

Глуховато взревел мотор. Через минуту трактор поровнялся с Родневым и, сбавив ход, остановился. Из окна кабинки выглянула трактористка.

— Эй, прохожий! — обратилась она с усмешкой. — В Кузовки?

— Да.

— Садись, подвезу.

Роднев влез, уселся на промасленное сидение. Трактор легким рывком тронулся. Трактористка молчала, глядела вперед. Роднев, косясь, всматривался: невысокий выпуклый лоб, толстые, как рука у запястья, косы. Что-то шевельнулось в памяти — забытое, совсем давнее.

— Не вспомните? — Трактористка с усмешкой глянула из-под ресниц. — Коротка у вас память, товарищ Роднев.

— Подождите, подождите…

— Вот и выходит, — память короче девичьей. Макарову Машутку помните?

— Ты!.. Ну, уж…

— Не похожа?

— Да ты раньше на мальчишку смахивала! И волосы торчком, и дралась — ребятам не уступала.

— Ну, вас-то не била, — усмехнулась она.

— Я ж тебя постарше был, а вот Евлампию попадало. Где он теперь?

Она помолчала, через минуту строго сказала:

— Убит.

— Жаль.

— А я уж отжалела… Хорошим он мужем был.

Они учились в Раменской семилетней школе. Эта школа и до сих пор стоит в двух километрах от Лобовища. Те же березы растут перед широкими окнами, те же вороньи гнезда на них. В эти гнезда Васька Роднев вместе с другими ребятами на переменках забрасывал шапку на уговор — чья шапка скорей застрянет в гнезде. У Василия была шапка с твердым кожаным верхом — здорово летала, ему чаще других приходилось лазить за ней.

Те же березы, та же школа, но теперь бросают шапки другие ребята, другие ученики сидят за партами, другие учителя приходят к ним на уроки. И не слышно там голоса Митрофана Алексеевича. Он преподавал математику, а увлекался сам астрономией… Роднев, его ученик, и сейчас больше всяких увлекательных книг любит читать о звездах, планетах. Было праздником для ребят, когда Митрофан Алексеевич начинал рассказывать о какой-нибудь безвестной звездочке из созвездия «Золотой рыбки»… Школьники забывали все на свете, слушая о звезде, которая — встань на место солнца — выжгла бы жизнь на земле, океаны превратила бы в пар, а тот человек, который бы хоть мельком смог взглянуть на белую стену, освещенную этой звездой, навсегда бы ослеп. В такое время звонок на перемену звучит как наказание. Митрофан Алексеевич сдерживает улыбку, видя досаду на ребячьих лицах. Он-то понимает: его слова — не простые слова, они имеют силу заговора, самые неусидчивые, беспокойные готовы, как прикованные к партам, сидеть и слушать весь день. Как сейчас, видит его Василий — ходит по классу маленький, худенький ворожей с тихим, глуховатым голосом.

Как-то раз, когда Роднев учился в седьмом классе, по школе разнеслась весть: будет лыжная вылазка на Татарское Лбище. Дал согласие идти и Митрофан Алексеевич. Вся школа встала на лыжи. Для Василия вылазка была интересна вдвойне: во-первых, Митрофан Алексеевич; во-вторых, там, конечно, будет и Машутка Макарова, самая бойкая из девчат, всегда сверкавшая белозубой улыбкой. Колючая девчонка, задиристая, обидишь — мало что накричит, не постесняется, оттаскает за волосы. Но скучной казалась жизнь, когда долго не видел ее Василий.

Митрофан Алексеевич, одетый в негнущееся — колоколом — ватное пальто, беспомощный на лыжах, но веселый, покрикивавший на расшалившихся ребят голосом молодого петуха, стал между Пашкой Ярцевым и Иваном Щегловым. Оба они, великовозрастные семиклассники — и ростом повыше учителя и в плечах шире, — по собственному желанию стали телохранителями Митрофана Алексеевича.

Машутка одета в черный полушубок, на руках — грубой вязки еще новые, не обмятые красные рукавицы. На лыжах она бегала лучше многих ребят и вырвалась далеко вперед. Василий бросился за ней. Он хотел догнать, опрокинуть в снег, а там — завяжется веселая кутерьма, до которой большая охотница Маша Макарова. Но Василия обогнал Евлампий Подьяков, в кубанке, лихо посаженной на одно ухо, в тесноватом пиджачке, — между короткими рукавами и шерстяными перчатками виднелись покрасневшие на морозе руки. Он двумя рывками обошел Василия, налетел на Машутку и кувырнул ее в сугроб. Та взвизгнула, забарахталась, поднялась вся в снегу и бросилась за Евлампием.