Владимир Тендряков - Среди лесов

— А ты не отрывайся. Ты будешь в райкоме, а глаза твои — в «Степане Разине» и еще в добром десятке других колхозов. Вот как надо! А что до института — кончай! Знания тебе и здесь пригодятся. Сегодня ты завотделом, не завтра, так послезавтра будешь секретарем райкома. Мне б такой институт кончить, да беда — поздно, годы ушли…

— Ладно, подумаю…

— И думать не дам. Да или нет?

— Нельзя же за горло брать, Федор Алексеевич.

— Меня тоже берут за горло: почему до сих пор нет заведующего отделом? И не пойму, чего ты упрямишься? Поработаешь в райкоме, а когда кончишь институт, будет видно: может, и в самом деле тебя лучше зоотехником оставить. Так решай — да или пет?

Роднев упирался, Паникратов настаивал до тех пор, пока Роднев не замолчал.

Наконец, Василий поднял голову.

— Что ж, уговорил.

Паникратов весело прищурился.

— Ну, вот и все. Только это мне и хотелось от тебя услышать.

Они еще долго сидели за столом и разговаривали. Роднев рассказывал о Юрке Левашове, о Сомовой, о Груздеве, Паникратов курил, кивал головой: «Славно, славно».

Спевкин и Груздев, предчувствуя недоброе, давно уже поджидали Роднева в правлении.

— И ты согласился? — спросил Спевкин.

— Согласился.

У Спевкина потемнели глаза, он отвернулся, а Груздев густо прокашлялся и сказал:

— Так… А мы, Вася, по простоте думали, ты в наш колхоз душой врос, не выдерешь… Та-а-ак!

— Да что, навек я ухожу от вас, что ли? — рассердился Роднев. — Работать же вместе придется. Кузовки не за морями.

— Нет уж, знаем: отрезанный ломоть, — возразил Груздев.

А Спевкин, отвернувшись к окну, с нарочитым равнодушием выбивал пальцами по подоконнику: «Чижик, чижик, где ты был?..»

Паникратов знал, что Мария должна приехать из колхоза в МТС за агрегатом.

Вечером после заседания бюро, с тяжелой от табачного дыма и долгих разговоров головой, он зашагал не торопясь на другой конец села.

У низенького домика, темными окошками глядевшего на мир из-под двух больших сосен, он привычно толкнул калитку, взошел на крыльцо и у входной двери погремел задвижкой. Долго не было ответа, наконец раздались вкрадчивые шаги.

— Федор Алексеевич, это вы, сокол? Нету Марии-то. Толечко сейчас выскочила. Забежала, и гляжу — нет. Даже словцом не перекинулись. Ни единым словечком… Да чего вы стоите? Заходите в комнату. Ни вы мне, ни я вам не помешаем…

Хозяйка Марии, Анфиса Кузьминична, в наспех натянутом платье, внесла зажженную лампу, осветив фотографии по стенам, опрятно прибранную кровать, столик, где на скатерти осталась еще не заштопанная дырка, прожженная папиросой Паникратова в прежнее его посещение.

Анфиса Кузьминична зевнула у двери и, уходя, проговорила:

— Прости, господи… Сидите себе, ни я вам, ни вы мне не мешаете…

В Кузовках уже с весны считали Паникратова и Марию мужем и женой.

Два года назад, поздней осенью, произошло несчастье. При случае еще и сейчас вспоминают о нем в Кузовках. Грузовик, у которого оказались испорченными тормоза, разогнавшись под крутой спуск у села Шолгово, сорвался с отвесного берега в реку, пробил ледяной припай и затонул. На грузовике сидело семь человек, только трое успели спрыгнуть… Среди утонувших была ехавшая в командировку Александра Николаевна Паникратова.

Паникратов был не из тех, у кого горе выходит слезами, и не из тех, кто долго и покорно носит его в себе камнем, пока этот камень не выветрится со временем по крупинке. Он не был и таким, что обманывают себя, заливают горе вином… После смерти жены Паникратов стал лишь ожесточеннее работать. Он летал из одного конца района в другой на вертлявом «газике», мерял поля широким шагом, придирался к мелочам, и в те дни повсюду боялись люди тяжелого взгляда его глубоко запавших глаз.

Старушка, мать Паникратова, прибегая к соседям, плакала:

— Почернел весь, извелся. Три месяца, считай, прошло, а он, он все, милые мои, ни на секундочку, ни на секундочку ее забыть не может. Домой и не заезжает, посидит в райкоме на собраниях да в колхозы опять. А ежели и дома, то страх берет. Раз смотрю: приехал в грязи весь, как был в своих болотных хлябалах да в мокром плащище, прошел в Сашенькину комнату, сел там за ее столик и сидит, час сидит, другой сидит… Ну, как тебя не возьмет страх?.. А еще — чай пили; слышу, что-то хрупнуло. Батюшки мои, а он на Катюшку, на старшенькую, уставился, а она — мать вылитая… Посмотрел, видишь ли, вспомнил ее, а в руках-то чашку чайную держал, так и раздавил. Хрупнуло, а черенки в кулаке… Ой, горюшко мое! Уж я его иногда и ругаю: поплачь ты, мол, полегчает. Нет ведь, ни слезинки не видела, хоронили — не плакал…

Как-то Паникратов осматривал подъем паров в колхозе имени Чапаева и остался обедать с трактористками. Бригадирша по-женски, как могла, опрятно обставила обед. У самой бровки развороченного плугами поля расстелила на молодой травке белый платок, разложила порезанный толстыми ломтями хлеб, ложки… Ели молча, без обычной болтовни и пересудов, стеснялись неразговорчивого секретаря райкома. И вдруг Мария, перехватив его взгляд, спросила:

— Все горюете, Федор Алексеевич?

В голосе Марии он почувствовал женскую доброту, искреннее участие. Федор Алексеевич увидел, что и трактористки глядят на него тоже участливыми, немного испуганными глазами. Он понял — его жалеют, как больного, и в ответ улыбнулся. Но за последнее время он разучился улыбаться, и улыбка вышла неумелой.

— Что ж поделаешь, — произнес он почти виновато.

— Да, что поделаешь, — повторила Мария. — Я мужа на войне потеряла… Не вернешь!

После этого мать Федора Алексеевича говорила соседкам:

— Ну, слава богу, в себя приходить начал. Не дичится, улыбается, с детями играет. Очень уж он Катюшу балует. Прошлый раз ботинки новые купил, а тут в город ездил — велосипед привез… Я уж тихонько ему наказываю: «Жениться бы тебе, хозяйку в дом нужно». Слышала, на Марию из МТС поглядывает, а чем плоха? Женщина подходящая, вдовушка, он вдовец. Чем не пара?

Сейчас, ночной норой, Паникратов сидел за столом, опершись локтями на старый журнал «Знание — сила». Через закрытое окно еле-еле слышно, словно не из соседнего дома, а на самом деле, как в сказке, — через долы и леса, — из далекой Москвы донесся бой кремлевских курантов, затем Гимн Советского Союза. Пошел первый час, а Марии все не было. И в самом деле, не уехала ли она в колхоз, ничего не сказав, не предупредив?..

Вспомнилось Паникратову, как весной этого года, перед самой посевной, он объезжал колхозы на своем «козлике». Шофер Игнат Наумов был в отпуске, и Паникратов сам водил машину. Дороги развезло, грязь местами доходила до осей, иногда «козлик» так прочно садился, что приходилось ждать, пока не помогут случайные прохожие.