Евгения Леваковская - Нейтральной полосы нет

Казалось бы, чего проще тому же Ивану, уже проникшему под видом сантехника в дом, совершить ограбление. В ситуации с сантехником это даже не было бы ограблением, это было бы простой кражей.

Но Громов не захотел рисковать Иваном. Или тот отказался? Или их связывают некие человеческие отношения?

Нет. Последнее отметается. Для преступников типа Громова это исключено. Изучение прошлого Громова, результаты пребывания с ним Никиты дают совершенную в этом уверенность. Только расчет. А в чем?

Вадим все более склоняется к мысли, что не только, а может быть, и не столько сам Иван был ценен Громову, сколько связи его, о которых, ничего конкретного не зная, с такой завистью говорил Никите Шитов.

Ну хорошо. Оставим пока Ивана. Есть все основания думать, что в самое ближайшее время Вадим и Браславский будут иметь возможность лично и подробно беседовать с этим любителем древнерусской живописи. Браславский молодец, над четвертым он здорово поработал. Значит, что же дальше у Шитова?

В следующей части допроса Шитов доказывал известное положение о том, что нередко растерявшийся, неопытный преступник совершает столь бессмысленные поступки, что разгадать их оказывается сложнее, чем смоделировать действия матерого рецидивиста.

В первый же выезд на место происшествия Вадим и Корнеев ломали себе голову: зачем было убивать собаку? Любопытствовали, чем она была убита?

И вот Шитов показывает:

«…да, Громов меня предупредил, что в саду может быть собака, что она старая, глухая и на нее не надо обращать внимания, на всякий случай дать ей кусок колбасы. Когда мы у Жени выпили, он еще раз спросил меня про план. План я помнил, а про колбасу забыл.

Я собак ужасно боюсь с детства. Когда собака вышла из кустов, я испугался, схватил из клумбы камень и ударил ее два раза по голове и убил. И совсем забыл, что на мне перчатки. Сунул камень в сумку, чтоб отпечатков не оставить. Камень был неровный, и чуть потом не получилась беда. Я про него забыл, и когда клал в сумку икону, то камень поцарапал заднюю доску. А если бы поцарапал спереди, все бы дело пропало…»

Эти строки протокола Вадимом были подчеркнуты и выписаны. Эти строки могли быть многим чреваты.

Протоколируя допрос, Вадим всегда старался передать не только смысл его и манеру речи человека — передать впечатление о его словарном багаже, об уменье строить фразу. Языковая характеристика о многом говорит.

Перечитывая протоколы, разглядывая снимки, Вадим видел перед собой Шитова, болтливого, даже велеречивого, а в общем-то удивительно плоского, косноязычного парня. Развязность плохого провинциального конферансье, легко сменяющаяся растерянностью, когда речь вообще теряет связность.

На протяжении всех допросов был только один момент, когда Шитов заговорил с волнением, без свойственной ему обстоятельной тупости изложения. Речь шла о том, как он вошел в комнату к двум женщинам и пригрозил им пистолетом.

Когда он об этом рассказывал, у него даже голос изменился, он по-другому сел на привинченном табурете, по-другому смотрел на Вадима. Он совершенно не думал сейчас о том, как он выглядит, — вообще-то он помнил об этом постоянно, позер он страшный. Рассказывая, Шитов забыл, что слова его записываются на бумагу. Он жаждал одного — рассказать, и чтоб его по-человечески поняли.

— Вы понимаете, я вошел и прямо обмер. Одна-то женщина ничего особенного, а вторая, старуха, смотрит мне прямо в лицо без всякого страха. Я пистолет на нее, а она даже внимания не обратила, на меня смотрит и улыбается, как будто ждет, я ей что-нибудь хорошее скажу. Я, наверное, как дурачок выглядел.

С этой последней фразой с лица Шитова сошло выражение нормального человеческого смятения. Он опять забеспокоился не о существе, а о том, как он выглядел.

«Бледный позер», — вспомнилось Вадиму. Так они с Корнеичем прозвали его, еще не установленного. Ну что ж, почти точно.

Ну, а дальше?

— …Я положил икону и картину в сумку. У иконы камень оцарапал доску, это меня тоже напугало. Я вышел на улицу. Напротив сквера встретил Волкову, которая шла мне навстречу. Она, ни слова не говоря, взяла у меня сумку и пошла. Мне надо было идти спокойно в другом направлении, но я был сильно взволнован и полностью потерял контроль над собой. Я догнал Волкову и отнял у нее сумку. Пошел наобум. На Почтовой улице постучал в чью-то калитку. Потом пошел в сторону бани. Там есть сарай с углем. Я положил в сумку плащ, бороду, усы и пистолет. И закидал сумку углем. Делал наобум. Мне очень хотелось от всего избавиться. Потом сел на автобус на остановке «Госбанк». Поехал в сторону Иерусалима. Стал ждать там электричку на Москву. Во сколько выехал, не помню. Наверное, около двадцати одного. В электричке в одном из вагонов встретил Громова и Волкову. Вышли в тамбур. Волкова меня обругала и ударила по лицу. Громов меня успокаивал, расспросил, где сумка. Сказал, что ничего, я — герой дня и сейчас мы поедем и поужинаем в «Минске», а завтра Волкова поедет, привезет икону и картину в своей сумке, а мою сумку утопит в пруду…

А Волкова, которую самый факт задержания потряс куда меньше, нежели Шитова, сдалась не сразу. Ее косный, неповоротливый ум диктовал ей только одну позицию — виновны все, кроме нее. Характерно, что Громова она разоблачала с той же тупой обстоятельностью, что и Шитова. Сейчас они были для нее равнозначны. Ступеньки, по которым, может быть, удастся выкарабкаться самой, — не более того.

Об ограблении ничего не знает. Бороды купили просто так, для игры. Кисточку с белой ручкой на квартире Громова помнит, Шитов сам перед зеркалом бороду подстригал. Два детских пистолета были, а что с ними делали, она не знает. Шитова в электричке не видала. За сумкой ездила. Громов послал, она и поехала.

Запиралась она бездарно, врала бессмысленно, то и дело впадала в противоречия, уставал с ней Вадим едва ли не больше, чем с Громовым. Поневоле вспоминалась ему характеристика, данная в свое время Корнеичем Завариной, работнице Вознесенских: «Это же дура! Дура сокрушительная!»

И уж конечно вспоминалась Машка Иванова, от которой в дрожь кидало следователей управления. Помнится, Вадим даже Ивану Федотовичу однажды «жаловался». Глупая, толстая, серая, сорока с хорошим лишним лет баба, квартирная воровка. Крадет, как говорится, по малости, где сапоги резиновые, где куртку… Но ведь и эти вещи следователь обязан разыскать, вернуть потерпевшему. Человек за резиновые сапоги трудовые деньги платил. На допросах Иванова сама путает, что где взяла, кому продала. Каждый раз клянется, что «завяжет», а через полчаса истово обещает в следующий раз сделать умней. Да где уж ей, чтобы умней! Больше двух лет на свободе нипочем не задерживается.