Евгения Леваковская - Нейтральной полосы нет

Я хотел, чтобы Волкова сразу взяла у него сумку, если он все-таки совершит ограбление, чтобы сдать ее в милицию, но Шитов сумку у Волковой отобрал.

На следующий день он хотел сумку сжечь, а я велел Волковой ее утопить, чтобы потом выловить и сдать.

Я был совершенно уверен, что Шитова в искусственной бороде на улице сразу задержат…

Магнитофон крутился и крутился. Громов говорил и говорил, размеренно, неторопливо. Они почти неотрывно смотрели друг на друга. Лобачев думал: «Ты же умный человек. Не можешь же ты меня считать круглым дураком. Ты тянешь время. Чего же ты ждешь?»

Он задал вопрос:

— Если вы решили идти в органы с заявлением на Шитова, то почему не пошли сразу, хотя бы и без сумки?

Громов ответил:

— Мне неудобно было идти без вещественных доказательств, и я растерялся. Меня всегда мучает моя прошлая судимость. Боюсь, скажут, что клевещу на честных людей, бывших военнослужащих.

Громов несколько раз возвращался к версии о том, что боялся Шитова, что Шитов казался ему временами психически нездоровым. Почему-де он и настаивал на судебно-психиатрической экспертизе.

— Где вы спрятали икону и картину?

Вадим не ошибся. Этот в лоб поставленный вопрос совершенно устраивал Громова, и при всем его блистательном самообладании он не смог скрыть искры радости в глазах.

Следователь считает, что он прятал похищенное? Значит, следователь многого не знает. Может быть, он даже не знает о наличии и роли четвертого. Шитов мог смолчать. А потом, в сущности, что знает о четвертом Шитов?

Пока и в дурном сне не могло присниться Громову, что Барахольщик, которого он не успел использовать, выслушивал пьяные жалобы Шитова на Ивана и много чего другого выслушивал…

Вадим был уверен: ни икона, ни картина часу не находились в квартире Громова. Тем более, что в тайнике, который Лобачев сам обмерил, они не могли бы поместиться по габаритам.

Громов с готовностью принял пас.

— Да, — с некоторым сокрушением сознался он. — Шитов меня буквально заставлял спрятать на сутки эти проклятые вещи. Я боялся держать их вне квартиры и сунул под доску в полу. Полы эти паркетные, все на живую нитку… На следующий день завернул вещи в афишу и отдал ему и больше, слава богу, ничего о них не знаю. Уверен, что он их продал. Иначе на что бы он пил, кутил, халаты махровые покупал?

— А вы на что?

— Так у меня же, кроме долгов, — ничего! — воскликнул Громов. — Я продал кое-что из личных вещей через комиссионный. Заложил в ломбарде. Есть квитанции. Вызовите мать, она вам их предъявит. Я буквально с ног сбился, чтоб гастроли организовать, Шитов бы мог работать, но он, наверное, понадеялся на свои большие деньги и мертвую пил. У меня таких расходов не было. Я ведь не пью.

— Что верно, то верно, — согласился Вадим. — В этом вас упрекнуть нельзя.

Мать Громова вызывали. Когда вошла эта дама, Вадиму сразу вспомнилось, какое впечатление вынес Корнеич, увидя ее в первый раз. Вспомнилось и заявление ее о «банде Сурикова» по поводу обыска на ее даче. Ей сравнялось пятьдесят три, а можно дать и сорок пять. Ее лицо было бы красиво, если б не откровенная, хищная злобность выражения. Она играла светскую даму. Даже не современную, а с претензией на девятнадцатый век, но довольно быстро теряла самообладание и тогда оборачивалась базарной бабой, для которой скандал — родная стихия.

Между прочим, она очень небезопасна, эта порода, истерика заразительна, с такими нелегко сохранять самообладание. Но следователь, ясно-понятно, ко всему привык.

Она явилась со своим мужем. Супруг действительно и был и выглядел моложе своего пасынка. Все у них было размечено: едва она начинала истерить, он громогласно ее успокаивал. Дважды она принимала таблетки, но не валидол; у Вадима глаз был наметан: он мог бы поручиться, что из серого тюбика выдавался ей не валидол.

Между прочим, все квитанции о продаже и о залоге оказались при ней, она их немедленно предъявила. И добавила, что помогала и будет помогать своему единственному сыну. Если мальчик когда-то по молодости лет ошибся, это не дает права вешать на него всех собак. Женя способный, талантливый человек, человек с будущим. Конечно, он давно осиротел, давно без отца… Но все-таки не следует забывать, отец его был крупный советский военачальник. Он умер, к несчастью, но кое-кто из товарищей его еще жив…

Генерал Громов, усыновивший ее ребенка, действительно был заслуженным человеком. Инфаркт, которого он не перенес, у него случился, когда ему стало известно, что пасынок пытался убить женщину украденным у него пистолетом.

Да, впрочем, и до покушения на убийство мальчик не баловал отчима благонравием. Из Суворовского училища его выгнали за воровство.

В результате допросов мамаши и ее супруга обнаружились кое-какие расхождения с показаниями Громова. Не те суммы, не те вещи проданы. При наличии всех квитанций, учитывая помощь матери — в тех размерах, какие были указаны, — все же не оправдывалось громовское житье-бытье.

Ознакомившись с показаниями родни, Громов отступил еще на полшага, признав, что деньги он у Шитова брал. Брал, чтобы погасить свой долг в Москонцерте. А следовательно, виноват в том, что не сообщил…

— Так что же мне грозит? — почти весело спросил он на одном из последних допросов, когда Вадим уже кончал работу и собирался вызывать конвой.

Нет, со стороны они решительно выглядели на равных. Два разумных человека, примерно одного возраста, оба крепкие, спортивные, решают общую задачу, хорошо законтачили, неплохо сработались…

— Ну, как же, — мягко сказал Вадим. — Вы опытный человек, криминалистикой интересовались, учебник Крылова, говорят, штудировали, так уж неужели с Уголовным кодексом не знакомы? Как-никак, Евгений Николаевич, третье дело. Рецидив.

Вадим говорил почти с досадой, почти с сокрушением. Громов пытливо, серьезно смотрел на «своего», как он любил говорить, следователя и слушал. Чуток он был до чрезвычайности, а потому уловил ноту искренности.

А она действительно была — искренность. Работая с Громовым, Вадим не раз испытывал чувство досады, даже горечи: как же так получилось, что этот здоровый, умный, одаренный его сверстник оказался величиной с отрицательным показателем? Если б не на разрушение, не на отраву была направлена его сила…

— Пятнадцать лет? — переспросил Громов, когда Вадим назвал предположительно причитавшуюся ему по УК статью. Он встал, засунув руки в карманы, медленным, каким-то напряженным шагом прошелся по комнате. Заглянул в зарешеченное окно, вниз во двор, место прогулки заключенных. Глухой стеной была отгорожена часть двора — место прогулки приговоренных к высшей мере… Почти все подавали на кассацию, на это уходило время, иным и смягчался приговор. Им тоже полагалась прогулка.