Римма Коваленко - Конвейер

— Лиля, что ты? Успокойся…

— Я жить не буду, — задыхалась от слез Лиля, — я не хочу так жить! Все обман, все вранье, все слова!

Варвара накапала в рюмку валериановых капель, протянула Татьяне Сергеевне. Та поставила рюмку перед Лилей.

— Глотни. Станет легче.

— Не станет. Ничего вы не знаете. Никогда мне уже не будет легче.

Вот-вот должен был вернуться Степан Степанович. Варвара стояла у печи растерянная, слезы и рыдания Лили обернула на себя: плохо с ними Лиле, держалась, да не выдержала, увидела своего человека с завода и разрыдалась, как перед матерью.

— Татьяна Сергеевна, — всхлипывая, справляясь с новой волной слез, спросила Лиля, — почему вы молчите? Скажите правду, что с ним случилось?

Вот оно, молодое неудержимое горе. Сошелся свет клином на человеке, и нет слез горючей, чем от обманутой любви.

— С Шуриком? Не знаю, Лиля. Такой же, как был. Не стоит он твоих страданий.

— Скрываете. Мне Надька Верстовская письмо прислала. И тоже о нем ни слова. Все против меня. А что я вам плохого сделала?

У Варвары отлегло от сердца: сердечное горе, девичье страдание. Слава богу, что слезы эти не из-за нее, не из-за ее любви к Степану Степановичу.

— Не у меня надо спрашивать, — говорила Татьяна Сергеевна, — и не про плохое. Ты бы про другое спросила: что, мол, я хорошего вам сделала?

Лиля поднялась, вытерла лицо, поглядела на гостью замученными глазами.

— Зачем вы приехали? Варвару спасать? Так она уже спасенная. А чтобы злорадствовать, что меня Бородин не любит, для этого приезжать не стоило.

Варвара со страхом глядела на них, слова Лили казались ей страшней крика и слез. Она увидела, что и Татьяна Сергеевна изменилась, потеряла свою уверенность и сникла. И голос был сникший, когда заговорила, только потом набрал силу.

— Тебя еще долго никто не полюбит, Лиля. За красоту не любят. К красоте люди тянутся, а любят за доброту, за человечность. Приехала же я сюда тебя повидать, Варвару, отца твоего. Должна я была это сделать. Когда-нибудь и ты такое сделаешь: не то, что хочется, а то, что надо.

Через обиду, через высокий барьер отчуждения пробились ее слова, достигли Лили.

— Что же мне делать?

— Тебе возвращаться надо. К себе. На конвейер.

Игорь Андреевич, брат Юриной матери, оказался человеком навязчивым. В первый же день, как поднялся с постели после болезни, пришел к Соне, сел в кресло, завел разговор:

— Вы, Соня, человек героический. Я не представлял, что среди нынешней молодежи существуют такие, как вы. Учиться в институте, растить сына, работать на конвейере — это очень непросто. У вас не только строгий, у вас мужественный характер.

Сидел, хвалил ее. На Прошку — ноль внимания. Так, пару улыбочек и несколько словечек: «Скажи, друг Прошка, хорошо быть маленьким?» Прошка ответил, что хорошо. Соня, мучаясь присутствием незваного гостя, угостила его чаем с печеньем, в девять часов уложила Прошку в постель. Гость перешел на кухню и все сидел, говорил, даже на часы не поглядывал.

— Мне завтра рано вставать, — не выдержала Соня.

— Мне тоже, — ответил Игорь Андреевич.

Соня чуть не заплакала. Игорь Андреевич был человеком почтенным, имел ученую степень доктора наук, возглавлял в научно-исследовательском институте ведущий отдел. Но Соню не интересовала его работа и он сам. Когда пришел в четвертый раз, она не открыла. Тогда он позвонил по телефону. Соня поняла, что это он звонит, и не снимала трубку. Он позвонил в тот вечер еще три раза. На четвертый она откликнулась.

— Игорь Андреевич, извините меня, но я не могу тратить вечера на разговоры с вами.

Он воспринял эти слова спокойно:

— Я понимаю вас, Соня. Я тоже трачу на вас свое время. Кроме того, я больной человек. Мне непросто приходить к вам.

— Вот и не надо, — сказала Соня. — Если Галина Андреевна просила вас не оставлять без внимания меня с Прошкой, то напишите, что ходите к нам каждый вечер. А сами не утруждайте себя, живите, как жили.

— Галина Андреевна — несчастный человек.

Он и в телефонном разговоре был такой же многословный.

Соня сдерживалась, чтобы не оборвать его на полуслове.

— Галина Андреевна никогда ничего не понимала в жизни. Она и в детстве думала, что родители, я, все люди существуют только для того, чтобы оградить ее от неприятностей. Она и сына потеряла из-за своего характера.

— Он погиб вдали от нее. Не надо об этом, Игорь Андреевич.

— Она погубила его раньше. А вы, Соня, по отношению к людям полная ее противоположность. Вам никто не нужен. И в этом вы едины с ней. Я боюсь за вас. И за Прохора тоже.

Соне нечего было на это сказать, и слушать его рассуждения о себе не было больше сил. Не попрощавшись, она положила трубку.

Ну почему нельзя жить на свете так, как хочешь? Почему каждый, кому не лень, считает возможным лезть в ее жизнь со своими словами, советами, поучениями? У Сони есть уже Соловьева, и это больше чем надо. А Игорь Андреевич при чем? Родственник? А у Багдасаряна какие права?

Багдасарян позвонил в воскресенье. Сказал, что вернулся из командировки, надо поговорить. Не спросил «можно ли», а как ни в чем не бывало сообщил:

— Сейчас зайду.

Прошка гулял во дворе. Соня с субботы затеяла большую стирку, да еще с утра вымыла голову, закрутила волосы на бигуди. Телефонный звонок Багдасаряна и то, что, растерявшись, не сумела на его «зайду» тут же ответить: «Как-нибудь в другой раз, я по уши в домашней работе», — все это расстроило ее и выбило из колеи. Лезут. Лезут и в душу и в дом, не дают жить своей жизнью. Поглядела на себя в зеркало, сняла косынку. Волосы высохли, хоть это хорошо.

Виген Возгенович пришел и, скрывая волнение, с порога начал громко и быстро рассказывать, как напугала всех в командировке, какой сюрприз преподнесла поставщикам Соловьева.

— Представляете, Соня, все идет гладко, прилично, что называется, на самом высоком уровне, а она: «Не желаю быть экскурсанткой, уезжаю, деньги командировочные верну». И кто бы подумал, что ее отъезд все перевернет! Забегали, и директор, который, как сказали, уехал, вдруг откуда-то объявился. Бели бы я такое выкинул, был бы элементарный скандал. А тут женщина, мастер, сама справедливость, глас народа…

— Раздевайтесь, — сказала Соня, — что вы стоите в прихожей?

— Я на несколько минут. — Багдасарян снял плащ и прошел в комнату. И сразу на него напала робость. Соня глядела на него взглядом незнакомою человека, как смотрят, думая о своем, люди на улице или в трамвае. Но тут позвонили в дверь, вернулся со двора Прошка, и у Багдасаряна отлегло на душе. Прошка выручит, разрядит обстановку.

— Забыл уже меня, не узнал? — спросил он у мальчика.

— Вспомнил, — Прошка стоял перед ним насупившийся, — ходите, ходите, жить не даете.