Нина Катерли - Цветные открытки

В день Майкиной выписки Игорь Михайлович сделал Полине одно предложение, да такое, что хоть стой, хоть падай: перейти к нему в объединение главным технологом завода. Вместо Поликарпова — тот защитился, переводят в институт. На слова Полины, мол, не утвердят в кадрах, где это видано, чтоб ведущего инженера со стороны — сразу в главные технологи? — Игорь только рукой махнул: «Не твоя забота, я сейчас временно и.о. генерального, так что уж как-нибудь… Давай, бери расчет и устраивайся». Хорошее дело: «бери расчет»! Игорь-то, конечно, добра желает, спасибо, а работать как? Людьми руководить — тут особые нужны способности. И опыт. А еще любовь к этому делу. Там у них, в отделе главного технолога, Игорь сказал, семьдесят человек народу, и половина из них мужики… Конечно, справиться кое-как можно, только… именно, что «кое-как». Соблазнительно, кто спорит! «Главный технолог Колесникова» — звучит. И зарплата вдвое больше. Это один раз в жизни бывает, чтоб такая возможность…

Полина думала всю ночь, всё перебрала, все «за» и «против». И отказалась: поздно уже карьеру делать, да и ни к чему. Лучше быть приличным ведущим, чем каким попало главным технологом. Тем более назначенным по блату. Ведь по блату же, чего тут! Отблагодарить хочет. А на черта она, эта благодарность, за государственный-то счет? Боком выйдет. Ну, какой, если разобраться, из нее начальник? Смех один! А у себя на заводе Полина Васильевна — человек. Проработала на одном месте чуть не двадцать лет, это что-нибудь значит или нет? Как говорят: «где родился, там и пригодился». Так она и сказала Игорю. Тот, ясное дело, кричать, спорить. Чуть не разругались, Майя выручила: «Оставь Полину в покое, это ее дело». Игорь и замолчал.

Так и не вышла Полина в огромные начальники. Что ни делается, то к лучшему, верно ведь?

Да где же он, Женька-то? Сколько можно табаком травиться?

Полина встала и отправилась на кухню. Так и есть — полно дыму, вон животные в клетке аж мечутся. Называется: «творческий процесс». Евгений за столом, бледный какой-то, жеваный. И злющий: вошла, даже не посмотрел. И пес, конечно, тут же, лежит рядом, дышит отравой.

Полина открыла форточку. Теплый влажный воздух пах почему-то паровозной гарью. Издалека, с шоссе, доносился грузный и монотонный шум тяжелых автомашин. Зашипели колеса — по проспекту воровато бежал не то слишком ранний, не то запозднившийся троллейбус. Вид у него был неопрятный и пришибленный, даже дуга вбок, точно у пьяного.

Полина покосилась на Евгения: не пишет. Дожидается, когда она уйдет. Сидит, насупился, рожа упрямая, глядит в свою бумажку, а там три строки, и те перечеркнуты, а рядом нарисован кот с большими усами.

— Ну, чего? — спросила Полина. — Как успехи в творчестве?

— Блистательно. — Головы так и не повернул.

— Кофе сварить?

Не ответил. Отпихнул листок и поднялся. Подошел к раковине, взял из сушилки стакан, налил из-под крана воды и выпил. Сказал, что собаку перед работой выводить не надо — они недавно ходили. Потом тут же, у раковины, стал читать стихи. И все незнакомые. Говорил будто с трудом, губы кривились, голос звучал глухо. Полина постояла, послушала, потом осторожно присела на край табуретки.

У Полины аж горло стиснуло, до того почему-то сделалось вдруг его жалко…

Она сидела, не двигаясь, замерев, а Евгений все говорил. С улицы вдруг ворвался крик воробьев, проснулись на карнизе и заверещали враз, хором.

Он замолчал. Смотрел на Полину, ждал чего-то. Лицо странное — не то злое, не то печальное, испуганное даже. У него никогда не поймешь.

— Здорово, — сказала она, — нет, правда! Мне лично так очень даже понравилось. Эти лучше, чем раньше. Ты у нас, Женечка, молодец.

Евгений приподнял брови, усмехнулся:

— Понравилось, говоришь? Молодец? Ну, спасибо, ну, утешила. «Лучше, чем раньше»…

И вдруг прошипел, дергая ртом и бледнея:

— Это Мандельштам, ясно тебе? Не слыхала про такого?

И рванулся в переднюю. С грохотом упала табуретка, на секунду притихли под окном воробьи. Тоффи вскочил и побежал было следом, да не успел — хлопнула дверь.

Стоя возле стола, Полина слышала, как загудел лифт. Она провела рукой по лбу, поправила волосы. Потом взяла пепельницу и выбросила окурки. Хотела выкинуть и листок с котом, да передумала, отложила.

Крысы суетились в своей клетке. Накрошила им булки, налила в розетку воды. Дала кусок хлеба с маслом Тоффи — отвернулся. Ушел под стол и лег.

Небо за окном было уже голубым, остервенело орали воробьи. В соседней квартире, видно, открыли окно — отчетливо слышалось радио. Голос диктора звучал бодро и празднично.

Она вернулась в комнату, отдернула занавески. Крик воробьев стал еще яростнее. Внезапно они сорвались с карниза и всем скопом, тучей, пронеслись мимо балкона.

Ровно в семь пятнадцать Полина вышла из дома.

Дорофеев полежал еще минут пять, в подробностях обдумывая план предстоящего дня. В купе было полутемно. Мерно позвякивала в пустом стакане ложка. Сосед, как ни странно, тихо и ровно дышал, лежа на спине. Дрых, негодяй. Выражение лица его было умильно-младенческим, и не поверишь, что всю ночь этот тип оглашал вагон взрывами храпа. Дорофеев сперва пытался бороться: цокал в темноте языком, зажигал и гасил ночник — храпун испуганно затихал, но туг же заводил с новой силой. Чертыхнувшись, Дорофеев повернулся к степе и вдруг заснул.

Сейчас, покончив с планом, он приподнялся на локте и поднес руку с часами к окну — там, между опущенной с вечера шторкой и нижним краем, имелась небольшая щель. Все точно, до Ленинграда — ровно час.

В Ленинград Дорофеев ездил только в двухместном купе — расход невелик, а для душевного равновесия и самоуважения обязательны две вещи: посильный комфорт и точный, заранее составленный план действий на день. План избавляет от унизительной необходимости суетиться, спешить, подводить кого-то, опаздывать, а потому — непременно волноваться и ненавидеть себя за бестолковость. Дорофеева всегда раздражали люди, которые торопятся, те, кто не умеет организовать свое время, — серьезный и малоприятный для окружающих недостаток.